Воинъ закаляетъ тѣло, чтобъ служить,
А герой и душу долженъ закалить.
А этого-то именно закала и не доставало Григорью, и не доставало, именно вслѣдствіе той мелочности духа, того отсутствія истинной крѣпости и любви, на которомъ съ самаго начала построилъ свое предсказаніе Дершнякъ. Герой на войнѣ не былъ героемъ въ жизни:
Хоть былъ храбръ Григорій, какъ солдатъ изъ строя,
Но не могъ гордиться онъ душой героя.
Просто заглядѣнье былъ онъ на войнѣ,
Въ схваткѣ въ чистомъ полѣ, на лихомъ конѣ;
А въ дѣлахъ житейскихъ въ пустякахъ терялся,
Какъ ребенокъ самый малый колебался.
Бросивъ кровъ свой отчій уже десять лѣтъ
И увидѣвъ новый предъ собою свѣтъ,
Никогда онъ не былъ у отца роднаго,
Не чиркнулъ родимой ласковаго слова.
Наконецъ, рѣшительный часъ наступаетъ. Григорій попадается въ плѣнъ; ему угрожаютъ страшныя мученія, если онъ не откроетъ прибѣжища, избраннаго скрывшеюся заранѣе частью его отряда, а такъ какъ кромѣ храбрости въ немъ нѣтъ никакого болѣе святаго чувства и побужденія, то роковое слово и срывается съ его языка. Дальше идетъ только жизнь, полная терзаній совѣсти и внутреннихъ мукъ, и, наконецъ, въ эпилогѣ поэмы мы переносимся въ чудную картину украинской степи, гдѣ воротившіеся изъ схватки съ татарами два козака запорожскихъ грустно разговариваютъ надъ свѣжею могилою убитаго въ схваткѣ польскаго бѣглеца.
Такъ нравственно-высока и художественно-прекрасна любовь Кондратовича къ его родинѣ, составляющей, какъ уже говорили мы, основную тему и основный мотивъ всей его поэзіи. Но нравственность налагаетъ на любовь къ отечеству свой особенный отпечатокъ, или, точнѣе, освобождаетъ отъ того отпечатка, который налагается на нее исторически узаконившимися компромиссами, исторически сложившеюся условностью пониманія.
Въ Польшѣ, какой мы ее знаемъ, въ Польшѣ, страдавшей и погибшей отъ полнаго непониманія народности, въ Польшѣ, для которой народъ представлялся всегда только грубою массою, холопствомъ, чернью, «быдломъ», съ своими холопскими преданіями, а мѣстами и холопскою вѣрой – можетъ-ли явиться и выработаться истинно народный поэтъ? Отвѣтъ является самъ собою и отвѣтъ, разумѣется, отрицательный. А, между тѣмъ, такимъ поэтомъ, какъ уже говорили и какъ, надѣемся, уже доказали мы, долженъ, по справедливости, быть названъ Сырокомля. Но для того, чтобы это случилось, онъ глубоко долженъ былъ вникнуть въ смыслъ народности, стать на совершенно исключительную почву, освободиться отъ цѣлаго ряда историческихъ предразсудковъ, скрывавшихъ истинную народность и истинное отечество отъ глазъ большинства современниковъ его и предшественниковъ. По отношенію къ народности, Кондратовичъ занимаетъ въ циклѣ польскихъ поэтовъ и прозаиковъ совершенно особенное положеніе. Польши магнатовъ и шляхты, Польши іезуитовъ, Полыми, какою выразилась она въ нездоровомъ, неправильномъ ходѣ ея исторіи, такъ непріятно поражающемъ насъ во многихъ продуктахъ творчества, – у Кондратовича нѣтъ и слѣда. Онъ глубже опускается въ горнило народности, шире обхватываетъ эту народность, и потому-то жизнь народа являвтся у него представляющей только на своей поверхности жалкіе слѣды историческихъ предразсудковъ; онъ усматриваетъ иной болѣе скрытый, но, въ тоже самое время, болѣе могущественный, для народнаго духа, ходъ народной исторіи, нежели тотъ, который проявляется для насъ въ бряцаніи сабель, рабскомъ подражаніи нравамъ французскаго двора въ папскихъ интригахъ и въ дѣяніяхъ инквизиціи. Н Сырокомля не просто умалчиваетъ о Польшѣ предразсудочной и ея учрежденіяхъ, отъ чего грѣшила бы вѣрность изображенія, историческая правда; магнатство и шляхетство выступаютъ у него въ качествѣ дѣйствующихъ силъ, но, какъ тѣни, наброшенныя на народъ и жизнь его, а не какъ слава его и украшеніе. Народъ представляется для него величественнымъ, самъ по себѣ, помимо всѣхъ историческихъ пышныхъ его предразсудковъ; предразсудки являются предметомъ тонкой, хотя и незлобной его сатиры. Онъ не негодуетъ на эти предубѣжденія; онъ только сожалѣетъ о пустотѣ и ничтожности.