Посасывал он мое угощение минут пятнадцать. Звуки при этом издавал – хоть уши затыкай. Думаю, даже похотливый старец, получивший в полное распоряжение несовершеннолетнюю девственницу, причмокивал и отдыхивался вдвое реже. Чтобы не превратить трапезу в казнь, мне пришлось, в конце концов, удрать из кочегарки на школьный двор. Там и ждал.
Насытившись, Игнатьев изменился до такой степени, что плохо знакомый с ним человек мог бы пройти мимо, не узнав. Сторож в буквальном смысле слова помолодел лет на двадцать. Морщины разгладились, глазки засверкали, даже горбик как будто исчез. Этакий мужичок-бодрячок, гроза сорокалетних вдовушек. Он вышел из котельной пружинистым шагом, потянулся и воодушевленно сообщил:
– Тезка, ты настоящий друг.
– Ага, сейчас, – сказал я с досадой. – Друг, товарищ и еда.
– Кончай злиться, Родя. Небольшое кровопускание даже полезно для организма, ты же знаешь.
– Полезно. Особенно для твоего. Слушай, Кирилыч, зачем тебе столько систем, а?
– Подрабатываю медбратом, – усмехнувшись, сказал он. – Ну а если без шуток… В округе навалом малообеспеченных людей, готовых за приличную плату стать донорами. Пятьдесят баксов за стакан жидкости – многим это кажется отличным бизнесом. А мне на недельку хватает. Иногда даже на две.
– Если узнаю, что привлекаешь детей…
Игнатьев покачал головой, с серьезной миной проговорил:
– Ни при каких обстоятельствах, Родя. С голоду умирать буду, но ребятишек не трону.
– Запомню. А сейчас давай решим, куда прибрать на ночь это? – Я покачал на пальце рюкзачок с Книгой Рафли.
– Ну и для чего было давеча ее забирать? Взял бы непосредственно утром.
– Я ж дурачок. Только задним умом крепок. Так куда?
Он посмотрел в небо, потоптался, развел руками и предложил:
– Назад, конечно. В подвал под тиром.
Я покрутил пальцем у виска.
– Кирилыч, ты, наверное, того. Рехнулся с перепою. Еще одного хождения туда я точно не переживу.
– Да ладно, брось трястись. Сам отнесу. Угостил ты меня на славу, почему бы взамен не сделать одолжение?
– А вот с этого места поподробней, – сказал я. – Если и без меня питаешься кровью местных доноров, что ж такая благость тебя обуяла? Неужели моя жидкость гуще, чем у остальных?
Игнатьев уставился на меня как на человека, сморозившего очевидную глупость.
– Да ты совсем темный, тезка! Конечно, гуще. Ты ж этот, как его, пассионарий. Натуральный герой. Пойми, это только для людей всякая кровь в принципе одинакова, а делится лишь на группы и резус-факторы. На самом деле все решительно не так. Вы, будто слепцы, переливаете кровь старика младенцу, а неудачника – счастливцу. Кровь старухи, одолеваемой климаксом, – роженице, а законсервированную кровь алкоголика – раненому солдату. Вам и в голову не приходит, что каждый донор делится не просто водичкой с эритроцитами да лейкоцитами, а жизненной силой и отчасти судьбой. Думаешь, почему я до сих пор благодарен тебе за того наркомана? Вовсе не потому, что досыта нажрался крови свежей убоины. Он при жизни был чертовски талантливым человеком, этот «торчок». Не то поэтом, не то музыкантом – некроз уже понемногу начинался, и на вкус я не разобрал. По справедливости говоря, за его убийство Мурку надо на медленном огне поджарить. В его крови даже после смерти бурлило столько энергии, что мне просто башню сорвало, как выражаются школьники. Именно от энергии высшего человека, а не от каких-то крох героина я тогда опьянел. Даже ты, прости уж, Родя, по сравнению с ним – всего лишь как свежеиспеченный «лейтенант»