Из-за двери доносились голоса – чуть громче молитва священника, чуть тише – тети Тани. Наконец священник в епитрахили, с дароносицей в красной бархатной сумочке на груди вышел от крестной и поздоровался со мной.
– Слава Богу, причастилась, – коротко сказал он.
Проводив священника, я поставила чайник на плиту и вошла в комнату тети Тани. Она лежала улыбчивая и спокойная.
– С причастием, крестная, – сказала я и, поцеловав ее в щеку, присела на край постели. – Ну, как ты?
– Хорошо, Маринушка, – ответила она. – Все в порядке.
Возле изголовья кровати, на покрытом салфеткой журнальном столике, среди пузырьков и ватных тампонов лежала открытая коробка трамала, из которой выкатилось несколько ампул, и тут же, на уголке, примостились молитвослов и сборник стихов Цветаевой.
Тетя Таня заметила мой взгляд и сказала:
– Вот, видишь, стихи читаю.
Я смотрела на ампулы с наркотиком и чувствовала, как к горлу подкатывает комок. Тихим голосом, проникновенно, как только она умела, тетя Таня прочла:
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…
Я схватила ее за руку.
– Что ты, теть Тань?!
Рука была сухая и горячая.
– Это же Цветаева, глупышка! Ну, что ты?.. Цветаева… Марина-малина.
Она погладила мою руку и отвернулась.
В тот день она ничего не спросила о картине, и я про себя решила закончить ее как можно скорее.
Но решить это одно, а сделать – другое. По-прежнему у меня ничего толкового не получалось. Я попробовала даже мифологический сюжет. Сделала такую почеркушку: бог долголетия у даосов – кажется, его зовут Шоу-Син – выходит из плода персика. Это было совсем уж от бессилия и никакого отношения к цветущему персиковому саду не имело.
Картина стала мучить меня. Я пропустила несколько занятий в училище и не встречалась с Толей, ссылаясь на нездоровье. Снова и снова рисовала я персиковый сад. Невысокие деревья, зеленая трава, бело-розовые цветы – и во всем этом не было жизни. Появился в картине путник-монах, идущий с посохом вдоль ручья, но и он казался мне здесь фигурой надуманной. Наконец я поняла, что ничего уже не могу добавить к написанному, и понесла картину тете Тане.
Стоял октябрь. В том году он выдался сухим и солнечным. В маленькой комнате, где лежала тетя Таня, было много света. Крестная всегда отличалась любовью к чистоте и порядку. Даже на зеркале не отыскать было пылинки. И только устоявшийся запах лекарств да коробки фентанила и морфина на столике у изголовья кровати выдавали, что здесь уже давно находится больной человек. Теперь я уже видела, как быстро сдает тетя Таня. Ее трудно было узнать, только глаза остались прежние – голубыми озерцами они светились на исхудавшем желтом лице.