Как хорошо здесь работалось когда-то! Он почти физически ощущал, как затягивались в душе язвы, разъеденные городом и появившиеся не от мускульной или умственной работы, а от бесплодной моральной усталости, копившейся по капле из вечной суеты, из пустых разговоров на религиозно-философские темы, которые без конца велись на кухнях и в мастерских его друзей-художников. Они иссушали мозг, рождали усталость и апатию.
Здесь наедине с природой он отдыхал. Редкие споры со стариками совсем не походили на те никчемные дискуссии. Первые раздражали, вторые успокаивали, принося ясность и покой, потому что речь шла о простых вещах. Только раз он завел со стариком разговор о Боге, заметив, что старик не ходит в церковь, хотя в доме иконы имелись, и немало. Но старик с явной неохотой ответил:
– Что об этом толковать? Разве Богу надо, чтобы мы болтовней занимались? Ему молиться нужно, коли веришь…
– Сейчас многие говорят, что верят.
– Врут, – сказал, как отрубил, старик.
– Почему?
– А потому что одни слова это. С верой родиться надо. А так… Добро, если дети нынешних говорунов будут верить. А то дети их детей.
– Они в этом не виноваты.
– Я их и не виню. А только ни к чему языком трепать о том, чего не знаешь. Я так думаю: делай дело, что тебе в жизни назначено, и вся наука…
Все не так стало теперь. Будто ушло из жизни что-то важное. Вспомнить бы – что?
Даже возле Двенадцатого Ключа не удалось ему обрести желанного равновесия. Он бросал кисть, курил, разглядывая узорчатые листья вяза или ползущего по морщинистому стволу муравья, слушал воркотню родника. Раздевшись, бросался в воду, заплывал далеко от берега, добиваясь усталости в мышцах – нет, нет душе покоя!
Работа шла вяло, ни один из этюдов не грел сердце. Он рвал картон равнодушно, без сожаления. Оставил лишь один пейзаж. Опушка леса. Солнце опустилось за верхушки деревьев, последние лучи пробиваются сквозь листву и как бы высвечивают лесную просеку и небольшую полянку, поросшую березками-подростками.
Была в этом незатейливом пейзаже августовского вечера какая-то умиротворенность и светлая печаль, которую сразу почувствовала и женщина.
– Сердце щемит, – сказала она.
– Почему? – спросил он, удивляясь, как точно она угадала его состояние.
– Не знаю… Может, потому, что здесь нет человека.
– Я и не хотел, чтобы тут был человек.
– Правильно, ты не хотел. Но он, я так чувствую, должен быть. А его нет. Оттого и печаль…
Он ценил ее мнение. Обычно жена довольно сдержанно отзывалась о его работах, даже о тех, которые хвалили товарищи, или о тех, что упоминались в газетных репортажах с выставок в картинной галерее.