…Ему было шестнадцать лет, и он уезжал учиться в город, в техникум. Бабушке очень не хотелось отпускать его, да как удержишь?
– И чего? – говорила она. – Зачем он тебе, этот самый техникум?
– Бабуль, ты ничего не понимаешь! – отвечал он с нетерпением.
– Вот тебе на! Жизнь прожила, а ума, значит, не нажила?
– Да нет, я не про то. Я же учиться еду!
– И что же ты делать станешь, когда выучишься?
– На завод пойду работать.
– Так у нас в деревне заводов-то нету.
– Ясное дело, заводы – в городе.
– В городе, стало быть, жить будешь?
– А то в деревне! Чего тут делать-то?
Бабушка посмотрела на него, и в глазах у нее он увидел горечь.
– Я и тебя в город заберу, – сказал он.
– Прости, Господи, молодо-зелено! – Бабушка перекрестилась на божницу.
– А Бога, бабуль, нету, – сказал он, сердясь, что его не понимают, и еще за ту горечь, которую заметил в глазах бабушки. Он чувствовал к ней жалость, нежность, но показать этого не мог и потому злился.
– Это для тебя сейчас Его нету, – непонятно ответила бабушка. – Поживи-ка сначала… – И добавила тихо: – Никогда не говори так, мальчик, промолчи лучше.
Он лег спать и слышал сквозь наплывающий сон, как бабушка шепчет за перегородкой молитвы.
Много позже в городе он случайно нащупал за подкладкой пиджака какой-то посторонний предмет. Подумал, что туда завалилась монетка из кармана, сжал пальцы и почувствовал, как что-то хрупнуло. Из любопытства он вспорол краешек подкладки и вытащил из-под нее… сломанный надвое нательный крестик. Маленький крестик из пластмассы.
Нетрудно было догадаться, что крестик зашила в пиджак бабушка. Но лишь спустя годы подумал он, что, быть может, тот пластмассовый, давно потерянный бабушкин крестик хранит его от беды и по сей день – благословение родного человека, которого нет уже среди живых. Не тогда ли, когда пришло это понимание, и возникло впервые чувство вины, обжигающее сердце и томящее своей необъяснимостью?
И вот снова то же самое томление, но усиленное и не отпускающее. Он старался не думать о стариках, с утра бродил с этюдником по окрестностям, но работа не клеилась. Он пытался писать волжскую излучину, тихие плесы, заросшие ольхой овраги, лесные тропинки, ведь об этом он мечтал в городе, но той ожидаемой и испытанной раньше гармонии теперь не возникало в душе. Спустя несколько дней он отправился в заветное место, куда в прежние приезды к старикам ходил очень часто.
Место это называлось Двенадцатый Ключ и представляло собой пологий спуск к Волге, где на самом берегу, наклонившись к воде, стоял старый-престарый вяз. Из-под корней вяза выбивался веселый светлый родничок – двенадцатый, если считать от Святого колодца, что находился в недальнем селе.