— Заходи, Игорь, — засуетился Гамлет.
— Как поживаешь, Андрей? — не обращая на хозяина внимания, сильно изменённым голосом и растягивая слова, как какой-нибудь узбек, спросил меня Кобрин.
— Классно. А ты? — ответил я, радуясь его приходу, но ничем не выказывая этой радости.
— Как видишь, — сказал он, снова усмехнувшись.
Гамлет подставил ему стул, и он сел — слева от меня и спиной к двери.
Очнулся Ваня.
— Кобрин… — сказал он, улыбаясь и протирая глаза, в уголках которых, как ни протирай, всё равно всегда оставались комочки слизи. — Пьяный Кобрин — плохо собран!
— Молчи, Беленький! — ответил Кобрин таким голосом, словно назвав Ваню по фамилии, навесил на него ценник.
Жизнь Кобрина протекала в соответствии с жёстким циклическим распорядком, как бы заданным какой-то потусторонней силой, и изменить этот распорядок Кобрин, очевидно, не мог.
Какое-то время, сторонясь не только гниловатенькой институтской публики, или, например, салона Гамлета, но и самых отчаянных и крепких компаний, он исправно посещал занятия, а после занятий с большой чёрной папкой, застёгивающейся на блестящую змейку, ходил по каким-то редакциям и, встречаясь с кем-либо из буйных приятелей, пощупывал свою таинственную, внушающую зависть папку и улыбался пренебрежительной и далёкой улыбкой. Кобрина печатали, у него уже было какое-то имя, какие-то другие, неинститутские, связи, и ему даже удалось получить две-три литературные премии, которые тогда довольно щедро выдавались как-то вдруг появившимися в стране и не известными до тех пор организациями.
В эти периоды жизненного цикла он бывал безукоризненно аккуратен, выбрит, вымыт и вычищен, как швед или англичанин. Одевался Кобрин не по-студенчески дорого.
По вечерам он выходил из общежития с сумкой, из которой торчали ручки теннисных ракеток, направляясь на стадион или в спортзал, и при этом никогда не приглашая никого с собой и делая исключение только для своего соседа — безобидного юноши с маленьким пружинистым лицом, одного из тех хиленьких молодых людей, с которыми Кобрин сидел в кафе на Бронной осенью, в тот день, когда произошло наше с ним роковое знакомство, позднее приведшее к его знакомству с Зоей Ивановной.
Возвращаясь из редакции или спортзала, он запирался у себя в комнате, которая находилась на самом спокойном этаже общежития. В комнате, по-семейному обустроенной, он жил с женой, странной женщиной с медленными глазами ледяной синевы.
Её звали Ольга. Она была очень красива и пугающе холодна, надменна и строга. Я почти никогда не слышал её голоса, и я никогда не мог разгадать загадки её характера и тем более загадки её отношений с Кобриным. С обитателями общежития она почти не разговаривала, принимая их, по-видимому, за каких-то инопланетян, отчего, естественно, и сама казалась им инопланетянкой. Её побаивались.