– Дурак! – Гусаров поправил очки. – Во-первых, у них танков больше, чем коней. Во-вторых, я назначен замполитом роты связи.
Мне и вовсе расхотелось смеяться. Ну что такое! Я же кончил училище связи. Я, а не он!
– Не отчаивайся, старче! – Гусаров встал, ремни новенькой портупеи заскрипели сухо. – Приеду на место, договорюсь с командиром, затребуем тебя.
– Иди ты, знаешь куда!
В дверь постучали. Марика. Она вошла улыбающаяся, в ярком вышитом фартучке.
– Господ просят к столу. Побыстрее, иначе все остынет.
Она приглашала нас обоих, а смотрела при этом только на Гусарова. Он выпрямился, провел пальцем по своим жалким трем волосинкам.
– Что она сказала?
– Что напишет твоей жене.
– Какой жене? – растерялся он, даже перестал гласить усики. – У меня никакой… Нет, правда! Можешь посмотреть сам в личном деле.
– Оправдываться будешь после войны… Пошли рубать!
Стол был накрыт во второй комнате, за кухней. Скатерть, бумажные салфетки – Марика постаралась. Вкусно пахло чем-то жареным. Но я уже знал, что радоваться рано. Первые дни мы с Гусаровым вообще ничего не могли есть: все блюда, кроме сладкого, были отравлены паприкой – горьким красным перцем. Наши честные мясные консервы и брикеты гречневой каши из офицерского пайка превращались в огненную смесь. Потом, уступая нашим настойчивым просьбам, хозяйка наполовину уменьшила дозу огня. Но и теперь мы с трудом справлялись со своими порциями. Зато Марика морщила маленький носик: какая преснятина!
После ужина Гусаров стал просвещать старуху и Марику. Он считал себя тонким политиком, но его так заносило, что я ерзал на стуле от неловкости.
Тем не менее, я добросовестно, слово в слово, переводил весь его трепливый монолог. Марика смотрела на Сеньку восторженными глазами. Старуха все время тяжело вздыхала.
– Что вы? – наконец не выдержал я.
– Жалко.
– Кого жалко?
– Вас жалко – такие молоденькие. Ваших мам жалко. И наших мам тоже жалко. Сколько осталось без сыновей! Всех жалко.
– Что она говорит? – поинтересовался Гусаров.
Я перевел.
– Это примиренчество. Самое настоящее примиренчество! – взвился он. – Всех жалко… Спроси, может, ей еще и фашистов жалко?
Я спросил.
– Каждый человек чей-нибудь сын, – снова вздохнула старуха.
– Что она?
– Фашистов, говорит, не жалко, – перевел я. – Фашисты, говорит, пусть подохнут.
– Вот правильно! – одобрил Сеня. – Она еще не окончательно безнадежный элемент. Есть все-таки проблески сознательности…
Позднее, в нашей комнате, я сказал:
– Ну тебя к черту! Больше переводить не буду.
– Это почему? – опешил он.
– Потому! Ты же им сказки рассказываешь, самые настоящие сказки') Такая жизнь у нас я не знаю через сколько лет еще будет.