Истоки тоталитаризма (Арендт) - страница 49
И уж тем более лучше всех других они осознавали, в какой степени их возможности зависели от их позиций и престижа внутри еврейских общин. Так что вряд ли они могли проводить какую-либо иную политику, кроме той, что «была направлена на достижение все большего влияния для себя и на удержание своих соплеменников-евреев в национальной изоляции с помощью утверждения, что такое отделение евреев является будто бы составной частью их религии. Для чего?.. Для того чтобы другие еще больше зависели от них и только к ним как unsere Leute могли обращаться власть имущие».[68] И действительно, когда в XX столетии эмансипация впервые стала для еврейских масс свершившимся фактом, исчезла сила привилегированных евреев.
Таким образом, установилась полная гармония между интересами могущественных евреев и интересами государства. Богатые евреи желали и добились контроля над своими соплеменниками-евреями, а также их сегрегации от нееврейского общества. Государство могло сочетать политику благоволения по отношению к богатым евреям с правовой дискриминацией еврейской интеллигенции, а также с усугубляющейся социальной сегрегацией, что находило обоснование в консервативной теории о христианской сущности государства.
В то время как антисемитизм дворянства не имел политических последствий и быстро угас в десятилетия существования Священного союза, либералы и радикальные интеллектуалы стали вдохновителями нового движения, появившегося сразу после Венского конгресса. Либеральная оппозиция полицейскому режиму Меттерниха на континенте и ожесточенные нападки на реакционное прусское правительство быстро привели к вспышкам антисемитизма и к появлению буквально потока антиеврейских памфлетов. Как раз в силу того, что либералы были гораздо менее искренни и непримиримы в своем противостоянии правительству, чем дворянин Марвиц десятилетием ранее, они нападали на евреев больше, чем на правительство. Борясь главным образом за равные возможности и выступая прежде всего против какого бы то ни было возрождения аристократических привилегий, затрудняющих для них доступ на государственную службу, они стали проводить в дискуссиях различие между отдельными евреями, «нашими братьями», и еврейством как группой. Этому различению отныне было суждено стать признаком левацкого антисемитизма. Хотя либералы и радикальные интеллектуалы не в полной мере понимали, почему и каким образом правительство, при всей своей вынужденной независимости от общества, сохраняло и защищало евреев как отдельную группу, они осознавали, что за всем этим существует какая-то политическая связь и что «еврейский вопрос» представляет собой нечто большее, чем проблема индивидуальных евреев и человеческой терпимости. Они создали новые националистические концепции, такие, как «государство внутри государства» и «нация внутри нации». Это было совершенно неверно в первом случае, поскольку у евреев не было собственных политических амбиций и они просто были единственной социальной группой, безусловно лояльной по отношению к государству, а во втором случае это было верно наполовину, поскольку евреи, рассматриваемые как социальное, а не как политическое образование, действительно составляли группу в рамках нации.