Я вошел в соседнюю комнату, где, помимо разношерстной мебели с безделушками, высилась китайская ширма, отделанная камнями из нефрита. Я еще раз огляделся вокруг, ожидая увидеть то ли величественного Сфинкса из Гизы, то ли, на худой конец, лично Несостоявшегося Ксендза в застиранной гимнастерке, допрашивавшего Каннегиссера, убийцу вождя Петроградской ЧК Моисея Урицкого.
– Прошу садиться, дорогой Алекс, и извините меня за весь этот маскарад, – раздался глуховатый голос из-за ширмы. – Не угодно ли чаю или кофе? Только прошу вас не заглядывать за ширму…
– Уж не скелет ли там? – по инерции сострил я, ощущая себя скалящим зубы Ларошфуко.
– Вот бы вы удивились, если бы оказались правы.
Я обратил внимание на некий акцент, с которым я впервые столкнулся в Городе Желтого Дьявола, беседуя с таксистом, уносящим меня в городишко Брайтон, где предстояло встретить ценного агента, который еще во время войны снабжал нас атомными секретами прямо из Лос-Аламоса. Тогда я еще не знал, что любой бердичевец не только осваивает английский за две недели, но и заражает своим акцентом остальных аборигенов. Самое поразительное, что эту ломаную галиматью все понимают, и топырят уши, если слышат истинный оксфордский, если не австралийский.
– Спасибо, я недавно плотно пообедал, – ответил я немного развязно, по профессиональной привычке нащупывая манеру беседы со столь таинственной фигурой.
– Может быть, стаканчик “гленливета”? – добродушно продолжил глас.
Осведомленность о моих пристрастиях не удивила, наоборот, было бы странно, если бы мне предложили болгарскую “мастику” или галльское “перно”. Что же это за тип и что ему от меня надо?
– Спасибо, но виски я обычно пью после семи вечера… – соврал я и к ужасу своему покраснел.
– Ладно, ладно, вы не на партсобрании, – усмехнулся типчик. – Наливайте, не стесняйтесь, с вашего разрешения я тоже пропущу стаканчик.
Тут я увидел початую бутылку “гленливета”, что меня даже успокоило, скромно налил, но разбавлять не стал, дабы не давать повода для неуместных шуток.
За ширмой тонко зазвенел ручеек из знаменитой шотландской речки Спрей и раздалось тихое покашливание (собеседник купался в нирване первого глотка).
Тут мой глаз заметил на стене портрет: это был Иоганн Валентин Андреа собственной персоной. Собственно, удивительнее было бы узреть портрет Черчилля или, не дай бог, Берии.
– Не могли бы вы представиться? – спросил я с подчеркнутой вежливостью, мысленно стянув шляпу в перьях и наклонив стан с пристегнутой шпагой.
– А какое это имеет значение? – искренне удивился голос. – С каких это пор приличные люди представляются уголовникам?