— Какую роль Добрынин сыграл в «потеплении»?
— Огромную. Добрынин был очень известен и популярен в Штатах. Это единственный посол, который въезжал в своей машине в гараж Госдепа. Тогда не было принято, чтобы послы ездили и выступали перед аудиторией, а он очень много выступал. У него был бойкий английский. Он всегда напрямую апеллировал к тем, кто задавал вопросы. Знал и кино американское, мог какую-то песню Синатры процитировать. Настоящий дипломат. К такого рода людям я бы отнес и Трояновского Олега Александровича, с которым мне довелось много общаться. Совершенно уникальный человек, с потрясающим знанием английского языка, массой историй из жизни, своей работы с Хрущевым, у которого он был личным переводчиком.
— В посольские годы кто вас больше опекал: наши спецслужбы или американские?
— ФБР не делало из своей работы секрета. Иногда была просто наружка, особенно если за город куда-то едешь. Иногда и микрофоны выставляли. Для советских дипломатов существовала очерченная зона вокруг Вашингтона, по-моему, 25 миль.
Рефлекс выезда за зону сыграл со мной злую шутку и позже, когда я приехал в США в командировку. Идем мы по шопинг-моллу. И вдруг я слышу истошный крик: «Профессор Торкунов!» Я покрылся потом: «Вот, черт дери, наверное, нарушил зону». Оборачиваюсь, бежит за мной человек азиатской внешности. Подбегает и спрашивает: «Вы профессор Торкунов?.. А я ваш бывший студент из Монголии». Выяснилось, что он в магистратуре в Колумбийском университете учится.
— Работа в посольстве оказалась недолгой?
— Почти 4 года. В Москве решался вопрос о декане моего родного факультета. Я вернулся, и меня избрали.
Поначалу Америка снилась. Вашингтон очень комфортный для жизни город. Прекрасная природа, парки. В те времена столица США давала ощущение того, что для тебя все доступно. В русском книжном магазине под Вашингтоном мы покупали то, что никогда в Москве не могли бы прочитать. Начиная с Солженицына. В Нью-Йорк мы ездили часто, с Лавровым встречались, с другими нашими в ООН. Мы с Чуркиным возили почту в Монреаль: после сбитого корейского «Боинга» прямой связи не было. Надо было, чтобы дипломаты сопровождали почту. Так посмотрели север Америки.
— Возвращение в Москву не показалось холодным душем?
— Когда я приехал, в институте был раздрай. Перестройка, предыдущего ректора освободили и из партии исключили, потом восстановили, правда. Какие-то шли непонятные реформы. Партсобрания напоминали партийные дискуссии начала 20-х годов с обвинениями в адрес друг друга. Кто-то демократ, кто-то консерватор, кто-то за обновленную компартию, кто-то на сталинистских позициях, кто-то на личности переходит. Я, конечно, включился во все это, чтобы вместе с коллегами ситуацию стабилизировать. На факультете стали вводить систему мастер-класса, приглашать практических специалистов. У нас читали лекции лучшие, я считаю, специалисты того времени из МИДа. А через какое-то время мне предложили стать первым проректором. После некоторых колебаний согласился. А уже в 1992 году пошел на ректорские выборы и избрался.