Диссидентское движение, развернувшееся как негативная реакция на ресталинизацию, устремилось всецело по антикоммунистическому пути. Этот процесс имел глубокие исторические предпосылки. Сталинский террор настолько масштабно выжег все альтернативные коммунистические силы, что в советском обществе оказался утраченным сам тип большевистского сознания. Развитие официальной правящей партии показывало, что все основные атрибуты сталинизма (за исключением наиболее одиозных его проявлений, таких, как государственный террор) остаются в неприкосновенности. Последнее массовое подлинно коммунистическое движение («Пражская весна») было подавлено советской интервенцией, проводившейся под лживым лозунгом «борьбы с контрреволюцией» [620]. Эта трагическая акция дала толчок окончательному разочарованию большинства советских интеллектуалов в самой коммунистической идее, якобы принципиально неспособной к очищению от язв сталинизма.
В этих условиях сложилась ориентация диссидентского движения в СССР на капиталистический Запад. Большинству его идеологов борьба со сталинизмом во имя возрождения большевистских (ленинских, «троцкистских») принципов была столь же чужда и враждебна (хотя, разумеется, по принципиально иным основаниям), как идеологам постсталинистских режимов (включая титоизм, маоизм, кастроизм, «вожди» которых были воспитаны на идеях «борьбы с троцкизмом»). Эти люди, сделавшие свой политический выбор, не были склонны к тщательному научному изучению и переосмыслению послеоктябрьской истории. Они приняли на веру и механически репродуцировали исторические версии западной советологии времён холодной войны, согласно которым сталинистский режим закономерно вырос из революционной практики большевизма.
Поскольку «троцкизм» был по-прежнему ненавистен как прокапиталистическим, так и официальным коммунистическим силам, его история вновь выпала из сферы объективного исторического исследования. Антикоммунистическая историография, политизированная не в меньшей степени, чем сталинская школа фальсификаций, находилась во власти собственных идеологических стереотипов, упрямо не желавших считаться с историческими фактами. Достаточно сказать, что в книге Р. Конквеста «Большой террор», по которой знакомились с отечественной историей будущие советские «демократы», идеям и деятельности Троцкого была посвящена всего лишь одна страница, на которой мы насчитали не менее десятка грубых фактических ошибок и передержек. Примерно так же обстояло дело и с книгой А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», подтвердившей старую истину о том, что лучшие сорта лжи готовятся из полуправды. В ней исторические факты подгонялись под априорно заданную схему, согласно которой большевистская партия изначально была отягчена стремлением к иррациональному насилию и в этом плане действительно представляла собой «монолитное целое». Ради перенесения ответственности за массовый террор со сталинской клики на всю партию, число его жертв представлялось на порядок выше, чем оно было в действительности (такого рода статистическим манипуляциям, присутствующим во всех антикоммунистических работах, благоприятствовало упорное сокрытие брежневским режимом статистики сталинских репрессий). Единственной функцией сталинистского террора объявлялось превентивное устрашение народа ради обеспечения его безропотной покорности господствующему режиму. Такая трактовка была призвана служить поддержанию традиционного антикоммунистического мифа о «сатанинстве» большевиков, их фанатической завороженности «утопической» идеей и фетишистской преданности «партийности», во имя которой якобы оправданы любые зверства. Этот миф лег в основу суждений о том, что вся старая большевистская гвардия слепо выполняла предначертания Сталина и в конечном счёте пала жертвой бессмысленного самоистребления. Закономерным дополнением этого мифа явились альтернативные «прогнозы задним числом», согласно которым в результате победы левой оппозиции над Сталиным история «коммунизма» и судьбы советской страны сложились бы таким же трагическим образом.