Старый Бусье попытался дать отпор солдатам, стаскивавшим одежду с его жены, и был заколот штыком сзади. Он упал на перрон, и ему дважды прострелили голову.
Через несколько минут подоспели офицеры, утихомирили бойцов. К этому времени в живых остались только Андрэ и четыре женщины.
Андрэ лежал там, где упал, с ужасом глядя на то, как с женщин срывали одежду. Навалившись по одному на каждую руку и ногу, солдаты растянули их на перроне, словно телят, приготовленных к клеймению, улюлюкая при виде извивающихся обнаженных тел, ссорясь из-за очередности, отталкивая друг друга, расстегивая ремни на форме, заляпанной свежей кровью…
В толпу вошли двое: судя по начальственному виду и лентам на груди — офицеры. Один из них выстрелил в воздух, требуя внимания, и оба заговорили. Речи вскоре возымели действие: женщин подняли и потащили к гостинице.
Один из офицеров подошел к Андрэ и, наклонившись, поднял его за волосы.
— Добро пожаловать, mon ami[10]. Генерал будет очень рад тебя видеть. Жаль, что твои белые друзья нас покинули, но ведь один лучше, чем никого.
Де Сурье взглянул ему в лицо. Офицер с внезапной яростью плюнул ему в глаза и крикнул:
— Несите его! Генерал с ним потом поговорит.
Андрэ привязали к одной из колонн у входа в гостиницу. Через окна террасы видно было, что делают с женщинами в вестибюле, но он не стал смотреть — он и так все слышал. К полудню крики перешли в рыдания, а во второй половине дня стихли, но очередь шуфта не иссякала. Некоторые бойцы становились в нее по три-четыре раза. Все уже напились в дым. У одного парня в одной руке была бутылка ликера «Парфе-амур», а в другой — виски «Харперс». Каждый раз, снова пристраиваясь в хвост очереди, он останавливался перед Андрэ.
— Выпьешь со мной, белый мальчик? — спрашивал он и сам отвечал: — Конечно. — Наполнял рот содержимым одной из бутылок и выплевывал его в лицо де Сурье. Всякий раз вся очередь хохотала. Иногда какой-нибудь шуфта становился перед Андрэ и, немного отступив назад, направлял в пленника штык, отклоняя его так, что тот царапал де Сурье щеку. Каждый раз Андрэ не мог сдержать крик ужаса, и все в очереди покатывались со смеху.
Ближе к вечеру шуфта начали жечь дома на окраинах городка. Несколько человек, уставших от выпивки и насилия, сидели на дальнем конце террасы и вдруг запели. Красивые, глубокие голоса несли в себе первозданную меланхолию Африки. Бойцы пели, а в это время на дороге у гостиницы ссора двух шуфта переросла в поножовщину.
Тягучий напев перекрывал хриплое дыхание двух спорщиков и шарканье их ног по пыли. С обнаженными торсами и ножами в руках бойцы кружили друг вокруг друга и наконец сошлись в смертельной схватке. В пении, глубоком и проникновенном, послышались торжествующие нотки. Один из дерущихся отступил, по рукоять погрузив нож в живот противника. Проигравший сползал с лезвия вниз, и пение словно таяло вместе с ним, заунывно и горестно, пока не стихло совсем.