— Я не из-за себя. Я с Алешкой хочу быть в лагере.
Они шли по тихой улочке мимо домов, прикрытых разросшимися деревьями. Шагали нога в ногу — высокий, сутуловатый, в поношенной гимнастерке Смирнов и крепыш Володька, одетый в новые шорты и тенниску, выданные ему в лагере. Володька нажал коленом на калитку, и она, скрипнув, раскрылась. Смирнов пошел за ним. В покосившемся сарае, в свете лучей, пробивающихся сквозь щели, какой-то мальчишка возился с проволочками, ржавым железом и чуть ли не жестяным корытом. «И ведь поди воображает черт знает что», — усмехнулся про себя Смирнов, разглядывая нелепое сооружение. И грубовато спросил:
— Значит, здесь квартируешь? Самостоятельной жизни захотел? А родители, небось, всю милицию на ноги поставили…
Мальчишки переглянулись, в их глазах появились солидарные насмешливые огоньки, а лица с недоверием насторожились.
— Отцовского бы ремня тебе не мешало…
Смирнов услышал откровенный хохот, и было в этом смехе что-то циничное, отчего у замполита испортилось настроение, и вспомнились ему вдруг слова Володькиной матери: «А о нравственной зрелости забываем…»
Они сидели втроем на перевернутом оцинкованном корыте, Алешка доверчиво рассказывал о себе, а Смирнов ясно представлял, как все это было.
Ее все называли мать-одиночка. Она, видимо, так привыкла к этому, что сама к месту и не к месту говорила: что поделаешь — я мать-одиночка! Говорила до тех пор, пока однажды у автобуса не произошел скандал. Был воскресный день, и они собрались к какой-то троюродной слепой и глухой тетке. Лешке тогда было шесть лет. Автобусы шли переполненными. Мать подхватила его на руки и полезла с передней площадки, ее оттеснил какой-то пьяный.
— Куда прешь? — закричала она. — Не видишь с ребенком, мать-одиночка.
Пьяный дико вытаращил глаза, плюнул сквозь зубы: «Мать-одиночка!» — и нехорошо выругался.
Что с матерью тогда сделалось. Она прижала Лешку к себе крепко-накрепко и истошно закричала:
— Хулиган! Обормот!
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы кто-то не протолкнул пьяного в дверь и автобус не тронулся.
Ни к какой тетке они не поехали, вернулись домой, мать оставила Лешку поиграть на дворе, а сама пошла в комнату, утирая слезы.
Потом однажды к ним пришла высокая худая женщина в очках.
— Ну здравствуй, мальчик! Сколько тебе лет?
Она была очень ласкова, эта женщина, вся в черном. Она потрепала Лешкин вихор и похлопала по спине.
— Значит, в школу собираешься? Ну вот я пришла тебя записать.
Мать стояла рядом, глаза ее весело блестели. Она тоже Лешку погладила по голове.