- Вы не опаздываете? Уже без двадцати три, так что, может, машину?..
До чего же хотелось мне, чтобы Марьяна сказала "нет"!.. Но она и в самом деле опаздывала: до проезда Масленникова - ах, вот о чем она успела сказать мне в больничном дворе! - на автобусе уже не успеть.
Мы спустились по Полевой до проспекта, куда заворачивал поток автомашин, я поднял руку и почти сразу же остановил импортную тачку, белую, но далеко не такую шикарную, как подвезший ее к Пироговке "сааб". Вспомнив о нем, я почувствовал, как в сердце опять неприятно кольнуло... Ладно, все выяснения отложим на потом.
В машине мы не разговаривали. А когда вышли у Дома культуры подшипникового завода, времени на это уже не оставалось совсем.
- Я подожду вас в вестибюле. Или подойду... Примерно через сколько закончите?
Дубина, я даже не удосужился спросить, что это за урок у нее такой.
- Зачем? Пойдемте вместе, - просто сказала она. - Может, никто и не пришел. В такую жару молодежь выбирает пляж, а не репетиции.
Репетиции? Тем любопытнее.
К сожалению, на репетицию - чего? - эта самая молодежь все-таки явилась. В прохладном вестибюле Марьяну уже поджидали трое - две белобрысенькие девицы лет пятнадцати-шестнадцати, обе загорелые и коротконогие, инкубаторски похожие даже выражением круглых мордашек, и уже вполне взрослая, безусловно за двадцать, длинноносая шатенка в широких серых шортах, никак уж не гармонирующих с торчащими из них до голубизны бледными худыми ногами. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, пожилая уборщица, что-то бурча себе под нос, открыла ключом зал. Марьяна включила над сценой свет, я устроился в полутьме на последнем ряду.
- Начнем с повторения! - произнесла с милой своей хрипотцой Марьяна. - Девочки, кто самая храбрая?
Самой храброй оказалась длинноносая шатенка. Через пять минут мне стало ясно, что долго я здесь не высижу. От кружковых занятий "по художественному чтению", к которым в детстве меня принуждали родители, видевшие во мне будущего дипломата, я на всю жизнь получил стойкое отвращение к декламации и сколько-нибудь выразительной сценической речи. Потому, наверное, я и не написал ни одной пьесы. Читать их я могу спокойно, но само театральное действо неизбежно рождает во мне ощущение неловкости и даже стыда за актеров. Сейчас же на меня так сразу и так остро пахнуло бабушкиным нафталином, что стало тоскливо и обидно за Марьяну, вынужденную заниматься с тремя дурами черт знает чем. Впрочем, уже выходя с незажженной сигаретой из зала, я понял из ее реплики, что девицы готовятся к какому-то конкурсу. Видимо, радио или теледикторов, а может... Не все ли равно?