Тут зазвенел телефон. Арброут, не оборачиваясь, ловко подхватил трубку, поднес к уху:
– Алло? Да, товарищ подполковник. Да, все в порядке. А куда ему деваться? Так, понял. Форма одежды? Есть.
Он положил трубку на рычаги и повернулся к Оливеру:
– Значит, договорились. А сейчас, извини, мне пора в издательство. Дел по горло. Я же завтра улетаю. Рукопись тебе передадут товарищи.
Оливер хотел ответить безапелляционному бастарду, что не желает иметь с ним ничего общего, но снова лишился чувств. Очнулся он возле двери своей квартиры – лежал на лестничной площадке, не в силах встать даже на четвереньки, до такой степени был пьян.
Больше он никогда с братом не встречался и никто никакую рукопись так ему и не передал. Видно, все-таки не внушил Оливер доверия товарищам. А может, Арброут просто примнился ему в одном из его алкогольных кошмаров? Да, увы, пагубная привычка не отпускала Оливера, несмотря на то, что теперь он занимался делом, которое было ему действительно интересно. Он продолжал пить, а когда бывал трезвым, бродил в одиночестве по городу, но это были уже не те прогулки, которые он совершал некогда вдоль морского побережья в Нортумберленде или вниз по течению Темзы в Лондоне, после которых возвращался к письменному столу преисполненный творческих замыслов и готовности творить, нет, в Ленинграде он бродил по улицам, как сомнамбула, без цели, да, пожалуй, и без мысли, скользя равнодушным взглядом по фасадам ложно-классических особняков, зданий в стиле art nouveau или там сталинского ампира и вдруг оказывался на Петровской косе, неподалеку от взморья, и часами сидел на каком-нибудь атласно-черном гнилом бревнышке, пристально следя за колыханьем длинных зеленых водорослей или за проплывающими в сторону устья мазутными вензелями, и что он там различал, в этих разводах, неизвестно, – быть может, лица женщин, погибших по его вине…
Однажды набрел на лодочную станцию, долго стоял среди перевернутых вверх днищами плавсредств, потом двинулся, прихрамывая, дальше, мимо серо-зеленых волн Малой Невки, к устью…
Вдруг метрах в трех от берега, на отмели, приметил бутылку! Судя по всему, старинную, покрытую черной коростой ила. Заметался вдоль береговой кромки, не решаясь войти в ледяную ноябрьскую воду. Оглянулся в поисках какой-нибудь палки, ветки. Кровь бросилась в голову, зашумела в ушах. Ничего подходящего вокруг не было. Дышать стало трудно. Все же засучил штанины до колен, снял ботинки, вошел сначала по щиколотку, потом по колено… потянулся к бутылке, схватил за толстое пузатенькое тело… слезы раскаяния полились из глаз… прижал бутылку к груди, как самое на свете… ступая осторожно, чтобы не споткнуться и не выронить, двинулся обратно, шепча: как я мог столь легкомысленно относиться к человеческим несчастьям… бурно, с брызгами, выбрался на берег, вытащил из кармана ключ от квартиры, отковыривал сургуч, царапал ногтями, сломал ноготь, боли не почувствовал, как не чувствовал и холода, стоя на песке босой… под сургучом оказалась пробка, вытащить или протолкнуть внутрь никак не удавалось…