Покуда решал, уличать его или пощадить, за табуретом оставили тему охоты. Болдуин приподнял кувшин – оный оказался уж пуст. Захныкал:
«Вино все выпито. Как бы послать Ивана в деревню.»
Мадлен закричала в коридор:
«Иван! Иван!»
Гаваудан поискал на себе кошель, нашел, раскошелился. Болдуин тоже не оплошал, высыпал на табурет несколько мелочи.
Сэр Ричард было дернулся с места, негоже пить на чужие, но где его вещи понятия не имел.
«Да сидите, сидите, – сказала Мадлен. – Сего дни вы достаточно отличились. Мы вас чествуем сего дни.»
Появился этакий заспанный, этакий детина, этакий Иван.
«И чего не спится? – ворчал. – Уж заполночь. И ты, дед, – обратился он вдруг к сэру Ричарду, – спал бы. Поди, замерз, в луже-то лежа? А чего искал промеж ног, пиявицу, да? Умора. Мы с Жаком идем, а ты в луже. Перебрал, что ли? Насилу заволокли в замок.»
Мадлен отвела его в сторону, вручила деньги и кувшин.
«Ладно, счас принесу, – пообещал Иван. – Одна нога здесь, другая там.»
Уже на выходе обернулся к сэру Ричарду:
«Не стремайся, дед, похмелишься.»
Сызнова уселись за табурет.
«Гаваудан, ну исполните же что-нибудь, покуда суд да дело», - обратился к трубадуру Болдуин.
«Ну что же, – сказал трубадур, – попробуем», и запел.
Сэр Ричард еще не опомнился от возмущения, произведенного в нем распущенным простолюдином, покуда возмущался мысленно, пропустил начало, а когда прислушался, услышал следующее:
«... и помнил девушку по имени Татьяна, волосы как мед, глаза как лед,
и просыпался в государстве с башней Вавилонской, с местом лобным,
где всего круглей земля (да и алей), с гробницами гранеными и атомной царь-пушкой, –
клоп, как черепашка, удирал по зимней простыне, будильник разорялся:
«дзынь-дзынь-
дзынь» – о муки дзен-буддизма!
просыпался, значит,
в понедельник утром, в середине
семидесятых.
И озарялся, что опять, опять опаздывает!
Нет, если натощак, то – успевает.
В гортранспорте, с ахиллами и гекторами в давке,
вчерашним виноградом дышащими друг на друга, общую судьбу с
пролетарьятом
не сразу осознал.
И в цех входил, дичась...
Но и пролетарьят в свои ряды не сразу принял,
мужи с фамилиями птичьими, звериными, оканчивающимися на -ов, -ев,
или -енко.
Вотще во вретище стоял покорно за станком токарным!
Семь лет, и еще семь, – и еще семь!
потребовалось, чтобы научился стаканы опоражнивать на равных.
И заслужил доверие.
В метелице металла по макушку,
Нарцисс, в зеркальные болванки нагляделся!
В уме центростремительно творил – ни дня без строчки –
а на людях записывать стеснялся. Заучивал, чтоб дома записать.
И помнил девушку по имени Наталья, волосы из каменного угля, а глаза...