— А ну, подайте ее сюда, — орал Бугаев, — из праха создан сын человеческий и в прах вернется! Отчего же нам не пить в промежутке?
— Закрой хайло, алкоголик! — угрожающе шептал Кнут.
— «Аидише мамэ», — затянул Бугаев и обнял задние ноги лошади.
Розенкранц рыдал на его груди. Внезапно он разогнулся, сорвал с себя золотой магендавид и нацепил его на бычью шею Бугаева.
— «Аидише папэ…», — начал тот.
— «Аидише папэ…», — завыла вся труппа, протянув свои раскрасневшиеся шеи к Розенкранцу.
Тот вдруг стал задумчив. Отблеск истины лег на его лицо.
— Вы евреи, — голосом пророка вдруг произнес он, — признавайтесь, хаверим, вы — евреи?!
Все перестали выть. Замолк оркестр. Было слышно, как над столом летала одинокая пчела.
После секундного замешательства первым признался Бугаев.
— Да, — покаянно произнес он, — мы записались русскими! Кем мы могли еще записаться в этой антисемитской стране?.. Финкельштейн! — он вдруг протянул руку Розенкранцу, — Абрам Евсеич Финкельштейн!
— Абраша! — Розенкранц обнял его.
— Моше! — простонал Бугаев и похлопал барона по плечу.
Затем он начал представлять труппу:
— Венька Блох, Сарра Шлепер, Шимон Шмок, Шмульке Тохес — ему не хватало еврейских имен, и он использовал знакомые слова.
— За «тохес» в Ленинграде набью морду! — пообещал Курдюмов.
Розенкранц поочередно обнимал обалдевших актеров.
— Барух Ашем, — говорил он, — Барух Ашем…
Наконец Бугаев дошел до Кнута.
— Фёдор Зуев, — вздохнул он. — Ничего не поделаешь.
И развел руками.
Розенкранц насторожился.
— Простите?
— Не хочется от вас скрывать, Моше, — произнес Бугаев, — нашего режиссера звать Федор Иванович Зуев. Он единственный настоящий гой в нашей труппе. Простите, так уж получилось.
Кнуту нестерпимо захотелось пнуть Бугаева ногой, как это изредка делал Тевье с лошадью, когда она вдруг начинала ускорять шаг во время молитвы. И он сделал это.
— Уволю, — процедил он, — вернемся в Ленинград — выгоню, как собаку!
— Бросьте ваши антисемитские штучки! — отрубил Бугаев и повернулся к барону, — Федор Иванович вынужден был перейти в иудаизм. Там, наверху, ему заявили: или станешь евреем, хотя бы временно, или…
— Но почему? — перебил его Розенкранц. — Зачем им было это нужно?
— Эти антисемиты хотели, чтобы еврейский спектакль поставил еврей. Так сказать, пустить всем вам пыль в глаза.
Розенкранц отечески потрепал Федора Ивановича за гриву. Потом по-братски осмотрел труппу.
— Я вам всем помогу вернуться в лоно, — торжественно пообещал он, — завтра в семь, в синагоге.
На вилле встал ужасающий вопрос — или завтра возвращаться в Россию, или, так сказать, в лоно.