. Один бог ведает, чего мне это стоило, но я убедил французов. Если Гравашоль с сообщниками и впрямь сойдет с поезда, не доезжая до Парижа, и их опознают, ни малейших попыток их задержать предпринято не будет. Только самое квалифицированное наблюдение и не более того. В поезде будут не одни только французские агенты, но и лично мои, способные проконтролировать, как развернутся события при неожиданном повороте… Более того, если вскоре после пересечения границы Гравашоля
определят, в поезд будут подсаживаться новые агенты. Я пытался предусмотреть все, что в человеческих силах – насколько это возможно. Или вы полагаете, что я что-то упустил?
Он произнес это ничуть не язвительно, наоборот, добродушнейшим образом. Он был так доброжелателен, предупредителен и преисполнен всей серьезности задачи, что даже неловко становилось сомневаться в его компетентности, не говоря уж о том, чтобы возражать, высказывать свои соображения, дополнять чем-то скороспелым своим. «Невероятного обаяния человек, – сердито подумал Бестужев, – поневоле поддаешься чарам этого мягкого, обволакивающего голоса, откровенного взгляда, ярко продемонстрированной готовности из кожи вон вывернуться… Вот именно, глаза. У Гартунга глаза абсолютно не выдают в нем профессионала тайной полиции – а это, будем справедливы, далеко не всем в нашем ремесле удается, иногда выдают именно что глаза».
– Ну что вы, Аркадий Михайлович, – сказал Бестужев искренне. – В данных обстоятельствах мне совершенно нечего добавить или предложить, вы продумали все…
– Есть некоторый опыт, – произнес Гартунг без тени похвальбы. Без малейшего ее внешнего проявления.
Прямо-таки идеальный служака, не без иронии подумал Бестужев, стараясь с помощью именно этих мыслей полностью освободиться от гартунговского недюжинного обаяния. Впору выдумать для него особую медаль: «За горение душою на службе». А меж тем, по достоверным данным, есть у этого человека и иная личина – потаенный честолюбец, одержимый мечтаньями о генеральском чине (пусть статском), любитель орденов, не гнушающийся приписать себе чужие заслуги, если есть уверенность, что все пройдет гладко. Конечно, все это еще не делает его уникумом, монстром – превеликое множество людей служат, обуреваемые теми же побуждениями, и, надо сказать, неплохо служат, так что к двойному дну следует относиться спокойно и принимать его, как нечто неизбежное, многим свойственное, ведь если быть честным наедине с собой, нужно сознаться, что и Бестужев принимал очередные награды и внеочередные чины отнюдь не равнодушно. Человеческая природа, да… Но мысли сейчас не об этом. Насущнейший вопрос звучит совершенно иначе: есть ли после всего, что говорил Васильев, необходимость «беречься» Гартунга