В последнее время Зосима Иринеевич стал частенько прихварывать: его донимал застарелый ревматизм, нажитый еще в молодости на промыслах нерпы и тюленя во льдах. Особенно неважно он чувствовал себя перед ненастьем, ложился на печь и грелся, словно старый кот, на кирпичах. Вдобавок ко всему дед стал плохо видеть и вынужден был обратиться к доктору Гринбергу, что жил близ центра города в Немецкой слободе. Доктор выписал ему очки. Плохое зрение досаждало деду больше, чем ревматизм. У него заведено было по нескольку раз в день заходить в мастерскую с проверкой. Зосима тщательно оберегал репутацию своей парусной, следил, чтобы все было сделано на совесть, придирчиво ощупывая, осматривая каждый грот, фок или марсель, чтобы заказчики были довольны.
Однако Зосима все же бодрился и старался не подавать вида, что стар и немощен. Он по-прежнему ходил быстрым шагом, высоко нес крупную голову с подстриженными в скобку седыми волосами и говорил с мастерами уверенным твердым голосом.
Парусные мастера были народ серьезный. Яков и Тимофей вели трезвый образ жизни, заботясь о своих семьях, и во всем слушались хозяина. Акиндин отменно знал свое дело. Вот только разве за ним водилась слабинка: любил кутнуть, хотя и не в ущерб работе. Иногда вечерами Акиндин отправлялся «на чашку чаю» к своим «сударушкам» и пил там, разумеется, не только безобидный и приятный напиток, а и то, что покрепче… Но никогда не видели его сильно пьяным. Только однажды с ним приключилось, такое, что он добрался до парусной с трудом и вошел в нее через черный ход с огорода.
В мастерской никого уже не было, кроме Егора, заглянувшего сюда по какому-то поручению деда. Акиндин стучал по полу своей деревяшкой и кричал во всю мочь:
— Марсовые на марс, марсель ставить! Отда-ва-а-ай! Марса-шкоты тянуть!
Он задрал голову кверху, будто глядел на реи, где работали матросы. Бородка торчала кудлатой метелкой, глаза налились кровью. Войдя в марсафлотский раж, крикнул еще громче:
— На гротовые брасы на левую! Слабину выбрать! Поше-е-ел брасы-ы-ы!
Он умолк, резво, хотя и не очень уверенно прошелся по мастерской, задевая за стол и табуреты, остановился и… пуще прежнего:
— На бизань фал и шкот! Бизань-шкот тянуть! На кливер и стаксель фалы. Кливера подня-я-ять![4]
Егор притаился в углу. Его разбирало любопытство. Увидев наконец хозяйского внука, который, наблюдая за мастером, беззвучно хохотал, прижав руки к животу, Акиндин чуть протрезвел и вернулся к действительности: