Город (Саломон) - страница 19

Иве никогда не боялся одиночества, даже на посту часового на великой войне и в тюремной камере, но нигде у этого одиночества не было столь жестокого и сбивающего с толку характера как в городе. Оно овладело им исключительно, полностью и повсюду. Если на войне он мог, все же, всегда снова вернуться в теплую зону товарищества, тихие прибрежные низменности маршей были для него населены богами, а когда те отступали перед морскими туманами, то при­видениями, если в тюрьме он находил самого себя и стук по камню, то город не предлагал ему ничего, кроме своего изолирующего давления. Это начиналось с его жилища на пятом этаже гражданской «казармы» - густонаселенного дома, самый высокий лестничный пролет которого никак уже не напоминал о мрамор­ном и гипсовом великолепии роскошного подъезда внизу, в его меблированной комнате, которая лишь терпела жильца - но он там не жил, он там лишь устро­ил свой лагерь - терпела как инородное тело. Он не взял в городе квартиру, а разбил свой лагерь, и ему казалось совсем бессмысленным думать иначе, - смысл лагеря был в том, чтобы отправиться из него в поход, и дома города представлялись ему ничем иным, как оборудованными траншеями, постоянно жить в которых было, пожалуй, вполне позволено обозникам и женщинам, но солдатам там можно было находиться только для короткого отдыха. Перед входной дверью его жилища помимо латунной вывески домовладелицы были прикреплены кнопками еще семь визитных карточек, и Иве встречал, пожалуй, при случае в темной прихожей ту или иную фигуру, которая с молчаливым кив­ком проскальзывала мимо, но на улице он не узнал бы ни одного из этих людей, которые жили рядом с ним, отделенные лишь пятисантиметровой стенкой, и он также никогда не чувствовал ни малейшей потребности завязать с ними хоть какие-нибудь отношения. Слой недоверия всегда был толще стены комнаты, и проламывать его не было никакого смысла; то, что должно было быть найдено, всегда находилось, и если не было чего-то третьего, что соединяло, то усилия по завязыванию отношений не стоили того. Впрочем, Иве только предполагал, что это недоверие удерживало каждого отдельного человека в его собственной атмосфере, он сам практически не чувствовал этого по самому себе, но он знал, конечно, о своей неприкосновенности, через которую любое беспокойство сно­ва его обогащало. Серьезно он мог навредить только самому себе, и его удив­ляло, что эту простую достоверность не нужно было сразу и просто посчитать общепринятой. Иве жил, он сам не знал как. У него не было ничего, что можно было бы конфисковать, и он заполнял налоговую декларацию с определенным насмешливым удовлетворением. Он не работал, так как любая работа, которую он мог делать, была абсолютно бессмысленна. Он при случае писал для кресть­ян несколько статей, о которых он был убежден, что их необходимо было пи­сать, и которые почти что ничего ему не приносили. И он ничего не писал сверх меры непременно необходимого, ибо в ином случае это представлялось бы ему чем-то вроде литературного мошенничества. Впрочем, он нашел, что цех до­стойной бедности широко распространен, и он познакомился с людьми, которые считали владение смокинга общественным мошенничеством, с людьми, которые, набив свои головы новыми и совершенно самостоятельными идеями, начинали свое революционное провозглашение с предложения реформы мужской одеж­ды. Часто он во время своих прогулок по ночным улицам города останавливался перед воротами домов своего квартала, чтобы прочитать огромное количество табличек, сообщавших об именах и занятиях квартиросъемщиков. И он узнавал, что не было сословия, в котором нечего больше было терять; у бедности всегда должны были быть средства спрятаться за каким-то ремеслом, ибо как иначе было возможно, что целые замки нужды по крышу были наполнены людьми, которые жили в безумной фикции какой-либо профессии, жили и работали, ели и рожали детей? Жили, за счет случайной возможности, подвернувшейся им на пути, и за которую они цеплялись, зная, что эта возможность была последней, которая еще оставляла им буржуазное приличие. Астрологи и морильщики мы­шей, агенты для всего и ничего, торговцы волосами и мойщики собак, придвор­ные певцы и торговцы вразнос, честные люди без шанса, которым нечего было терять, и которые потому также не могли ничем рисковать, кроме потрясающего сознания того, что они очень полезны, сознания, которым они делились со все­ми, с кем Иве встречался в городе, и с которым они делились также убеждени­ем, что они, собственно, были созданы для совсем других дел, и были к этим делам пригодны. Также Иве иногда одолевала мечта маленьких людей с вопро­сом о том, что бы ты делал бы, если бы ты внезапно очень сильно разбогател, и он добросовестно проверял себя и приходил к выводу, что он наверняка с большим удовольствием воспринял бы это свое новое положение, но, в принци­пе, в его стиле жизни это ничего не могло бы изменить. Во всяком случае, Иве отбивался от мысли рассчитывать на бедность как на движущий фактор, при всех обстоятельствах она содержала больше сентиментальную, нежели герои­ческую силу. Не самые бедные, а самые богатые крестьяне в стране начали бунтовать, и это было просто неверно, что революционный настрой рабочего класса укреплялся с ухудшением его экономического положения, голый прирост тормозил радикальность. Нигде в городе Иве не мог наблюдать того, что он, собственно, ожидал увидеть, волнующее обострение противоречий; скорее рас­тущая нужда, казалось, содействовала стремлению, в самом общем смысле об­манывать самих себя, якобы поднимаясь или опускаясь до красивой и тупой по­средственности, явление, которые газеты со слышимым чавканьем обозначали как демократическое достижение. Не только поведение и одежда людей на ули­цах, также современная квартира, оборудование лавок и универсальных мага­зинов проявляли себя, повинуясь тенденции, в простом великолепии, и у кого были глаза, чтобы смотреть, видел в народном празднике и в светском событии одно и то же самое дело с поеданием сосисок. Город, большой как явление, принуждал также к признанию величины его обмана; его сенсации в фильме и празднике, в рекламе и уличном движении позволяли заметить одни и те же признаки, как и его настойчивая деятельность работы, признаки неумолимого, затягивающего все в свой ход процесса. Город принуждал также Иве к тому, чтобы он игнорировал свою бедность как личную проблему, он просто исключал его, если бы он захотел этого иначе, из своих самых захватывающих сфер. Го­род в какой-то мере принуждал соучаствовать в этом своем обмане, чтобы узнать его сущность. Потому Иве чувствовал себя с каждым днем все более за­путывающимся в клубок плохо пахнущих противоречий, который любое изви­нение, дешевое или нет, запутывало все больше. Но в этом как раз и было де­ло, он в куда большой степени, чем он сам этого хотел, участвовал в том, чтобы разрубить гордиев узел мечом идеологической конструкции, и от абсолютной правды он ожидал меньшего, чем от пути к ней. Так он относился к усилиям людей, также как и к состоянию крайнего замешательства в себе самом, с хо­лодным и острым интересом, и не был ни удивлен, ни озадачен, поддавшись той же интеллектуальной страсти, которая с крестьянской позиции представлялась ему вершиной самой порочной загнивающей цивилизации, и которая казалась ему, все же, единственным средством воодушевления, которое позволял город. Это опасное соотношение определяло также масштаб и вид его новых друзей, которых он уже отправился искать ради крестьянского дела. Он не находил их там, где думал их найти, в бюро национальных партий, сельскохозяйственных союзов, также и не в редакциях газет, к которым он тщетно обращался ради понимания ими крестьянской борьбы, он не находил их всюду там, где они мог­ли бы быть полезны; он был настолько дерзок, что думал, что одних лишь направления и своеобразия крестьянского движения уже как нового политиче­ского факта должно было бы быть достаточно, чтобы воспринимать это движе­ние иначе, чем с обычным упрямством и всеобщей слизью, но оказалось, что он сильно заблуждался. Но там, где он чувствовал, что его одобряли, где он натал­кивался на заинтересованность, которую он должен был предполагать, там это были люди, которые, под какими бы случайными знаменами они не собирались, в принципе, находились в том же самом положении, как и он сам; люди, кото­рых он встречал в ночные часы - потому что казалось, как будто бы преодоле­ние дня дается им только через усиление ночи - в сомнительных кабачках, где они сидели с широкими руками за крепкими напитками, за грубыми и изрезан­ными столами, в теплом, прокуренном воздухе этих подвальных кафе, которые своим низким входом напоминали о блиндажах великой войны, или же за теми круглыми и низкими столами в маленьких салонах новостроек, вокруг которых к определенному вечернему часу обычно собирались серьезные мужчины и ме­шающие женщины для больших бесед за чаем и печеньем. Им был достаточно интересен крестьянский вопрос, но это была одна проблема среди сотни других проблем, из которых ни одна не могла быть решена без решения другой. Таким образом, Иве должен был довольствоваться тем, что срывал там и тут скудные розы с терновников, здесь вести тяжелые, отвратительные и постыдные перего­воры о Клаусе Хайме с господами с высоким положением - после того, как его попытка побудить их, по крайней мере, к более убедительному отстаиванию их самых кровных интересов перед ежедневно ругаемой ими «системой» уже в ис­токах задохнулась от поразительного отсутствия готовности - там, однако, в фантастических беседах укреплять, по крайней мере, свое собственное поло­жение и с помощью разнообразной информации переходить к полному переме­шиванию состава его состава опыта. Иве был достаточно честен, чтобы при­знаться себе, что его знания тех вещей, которыми ему нужно было заниматься, было просто недостаточно, и если он и по-прежнему почитал те принципы, ко­торые были привычны в крестьянских домах голштинских маршей, и их муд­рость, переведенную на язык вышитых на полотенцах домашних изречений, достигала высшей точки, например, в констатации, что всюду варят только на воде, или что с должностью приходит также и ум, то, все же, он охотно исполь­зовал представляющийся повсюду в городе случай познакомиться с фактами как таковыми, причем после этого то, что они для него выражали, должно было появляться само собой. Как совершенно бесполезный член человеческого об­щества, более или менее вынужденный стоять вне процесса производства, он, конечно, не был в состоянии извлекать свои знания из непосредственного уча­стия, однако, ему удавалось без принуждения, лишь на основании его зна­комств получать достаточно информации. Всюду в городе образовались кружки, у которых, похоже, было любезное задание разряжать освободившиеся после внезапного окончания рабочего дня напряжения и энергию не в ставшем в ре­зультате почти полного растворения частной сферы весьма сомнительном се­мейном кругу, а заинтересованной общности, по крайней мере, не официальной встречи. Особенно кружок вокруг доктора Шаффера, регулярный, но все же отнюдь не закрытый круг, был действительно ценен для Иве, так как он состоял из людей, из которых каждый отдельный мог действовать, так сказать, в каче­стве докладывающего советника, а все вместе напоминали живой энциклопеди­ческий словарь. Доктору Шафферу, мужчине в возрасте Иве, после окончания своего экономического образования - его докторская диссертация занималась вопросами производства олова на юге Сиама - неслыханно повезло: он немед­ленно нашел работу, а именно как подсобный портовый грузчик в порту Гам­бурга. (Там с ним и познакомился мимолетно Иве, рабочий на чесальной фабри­ке гребенной шерсти). Воодушевленному непреклонным честолюбием ему уда­лось постепенно продвинуться до конторы пароходства, в котором он работал, став там вспомогательным корреспондентом, и эта должность немедленно побу­дила его жениться и с художественным вкусом и экономией обустроить себе квартиру путем приобретения самых замечательных предметов на гамбургской барахолке. В свои свободные часы он разрабатывал, наряду со многим другим, план основания Восточного треста, проект самого большого торгово- политического значения, который возбуждал значительную сенсацию в кругах заинтересованных лиц. Но заинтересованные лица, трезво взвешивающие все купцы, боялись риска смелого проекта Шаффера, они предпочитали проводить его в соответствии со своими собственными идеями. Восточный трест обанкро­тился вскоре после своего основания, и сообщение об этом наполняло доктора Шаффера, который между тем снова потерял свою должность при конторе, не­пристойным злорадством. Молодой человек, у которого, как он обычно говорил о себе самом, была счастливая рука с идеями, пробовал себя как репортер эко­номической газеты, которая однажды прекратила свое существование, как начальник отдела рекламы одной автомобильной фирмы, которая умерла в ре­зультате объединения, как директор по сбыту одной радиокомпании, против патентов которой Америка заявила протест, он пробовал себя во всем, что ему представлялось, и пусть ему и не особо везло, но он все же бодро прыгал с вет­ки на ветку. Однажды, снова безработный, он последовал совету своих друзей и стал записывать сказки, которые он каждый вечер придумывал и рассказывал своей маленькой дочке, простые, пестрые, шутливые истории, доставлявшие ребенку много удовольствия. Сам ребенок привел его к гениальной мысли, ко­торая должна была стать основой его взлета. Так как день рождения дочки вы­падал на время Рождества, то она чувствовала горькую несправедливость, что в году ей дарят подарки на один раз реже, чем другим детям. Ей хотелось бы, чтобы ее день рождения был в середине года. В действительности, размышлял доктор Шаффер, раковая язва индустрии игрушек состояла в том, что это был сезонный бизнес: Между Пасхой и Рождеством зиял слишком большой промежу­ток без праздников. Этим вечером он рассказал маленькой дочери сказку о ма­леньком человечке Йоханнисе, который приходит на Иванов день (Йоханнистаг, 24 июня) из леса, чтобы осчастливить благовоспитанных детей. Тут же он изоб­разил маленького Йоханниса на клочке бумаги, похожего на гнома малыша с большой, длинной бородой и прекрасной, золотой короной из колосьев, с узло­ватой палкой в руке и с толстым мешком на спине. Он не работал дальше над сборником сказок, скорее он вел важные переговоры, и однажды началась большая кампания в пользу Иванового дня, дня детей года (24 июня). Сделайте детям радость, писали газеты, и в фельетоне появлялись приветливые статьи о старом немецком обычае, который получал теперь новое значение, в биржевом отделе коммерческий советник X. распространялся о народнохозяйственных и социальных воздействиях от подъема конъюнктуры индустрии игрушек в Сред­ней Германии, по радио сказочница рассказывала продуманные истории к Ива­нову дню, и в универсальных магазинах, в магазинах игрушек блистали плака­ты: Сделайте детям радость, вокруг маленького человечка Йоханниса, похожего на гнома малыша с большой, длинной бородой и прекрасной, золотой короной из колосьев, с узловатой палкой в руке и с толстым мешком на спине. Но доктор Шаффер сидел тихо в своем бюро, юрисконсульт Всеобщего союза немецких фабрикантов игрушек, который соединился с Объединением шоколадной инду­стрии, индустрии кондитерских изделий и индустрии конфитюров Германии и Имперским союзом объединенных немецких производителей подарочной кар­тонной упаковки в головную организацию Всеобщего объединенного имперско­го союза немецких производителей игрушек, шоколада и картонных изделий, сокращенно 5р15сНока. Доктор Шаффер сидел тихо в своем бюро, - маленькая дочь больше не могла упоминать при нем маленького Йоханниса, - и работал серьезно, добросовестно и усердно над широкими и перспективными планами, ценный сотрудник, отправке которого в Имперский экономический совет не могли противостоять никакие сомнения. Однако один раз в неделю вечером у него в квартире собирался ряд мужчин, которых мало что связывало, кроме же­лания высказывать свои мнения, представления и опыты и обмениваться ими в открытой беседе, которая, направляемая и соединяемая несравненным искус­ством дискуссий доктора Шаффера, касалась всех тем, которые стоило обсуж­дать. Иве, который на одном лекционном вечере («Верните нам наши колонии», лекцию читал один социал-демократический депутат Рейхстага; чего только не бывает, думал Иве) снова после очень долгого перерыва случайно встретил доктора Шаффера, охотно последовал его приглашению провести вечер в его кружке, о которого он уже кое-что слышал. Он нашел на четвертом этаже со­временной новостройки на западе города примерно пятнадцать господ, которые сидели около овального стола в маленькой, низкой комнате со светло-голубыми стенами, приглушенным желтым шелком светом лампы и очень простой и эко­номной мебелью. Когда он вошел, никто не обратил на него внимания, только хозяин жестом показал ему на место возле себя и, не прерываясь, закончил фразу, которая содержала значительное количество вдвинутых друг в друга и запутанных синтагм. Насколько Иве понял, речь шла о самом новом повышении грузовых тарифов на железной дороге и об их воздействии на немецкую внут­реннюю торговлю, при особенном учете транспортной системы рейнско- вестфальского промышленного района, и вызванной ими злободневности проек­та канала, контур которого определялся конкурентной борьбой общества сырой стали и металлообрабатывающей индустрии, с одной стороны, компаниями Га- паг и Норддойчер Ллойд, с другой стороны, причем последние попали в стадию острого конфликта вследствие необходимого освоения новых рынков сбыта, причем главным образом по причине беспорядков в Китае и Индии в расчет принимался Дальний Восток, но там, однако, из-за непрерывного сокращения немецкого покрытия капиталов всякое финансирование бизнеса не могло осу­ществляться без помощи господствующих английских банков, они же, тем не менее, из-за предполагаемых помех влияния русской пятилетки были вынужде­ны сконцентрировать свои интересы в вышеназванных рынках, не удавалось однозначно установить, так что решения и помощи государственных инстанций и империи в конечном счете едва ли были бы незаменимы, что, естественно, должно было означать решающий шаг к плановому хозяйству, о социалистиче­ском или государственно-капиталистическом характере которого, во всяком случае, однако, были еще значительные расхождения участвующих точек зре­ния, и все усилия полностью должны были направляться на то, чтобы не позво­лить атаковать достигнутые позиции частнокапиталистическими нарушениями влияния в опасной для всего будущего степени, причем все же повышение гру­зовых тарифов железной дороги также только уже принимая во внимание ожи­дающееся дальнейшее развитие автомобильных грузовых перевозок, центр тя­жести которых для народного хозяйства вследствие споров за монополию между имперской почтой и находящейся под чужим контролем железной дорогой все больше смещался в сторону частной предпринимательской инициативы, не мог­ло быть подходящим средством. Иве почувствовал себя очень маленьким и не­значительным. Он откинулся назад на своем стуле и наблюдал за мужчинами, которые с живостью и с прекрасной серьезностью обсуждали проблемы, о зна­чении и трудности которых он догадывался, пожалуй, издалека, - также он до­гадывался и о направлении, в котором двигалась беседа, но не имел ни малей­шего понятия об ее объективном содержании. Из присутствующих никому, по­жалуй, не было больше сорока лет, и даже если бы Иве знал, что они принад­лежали к самым различным и самым противоположным политическим направ­лениям и жизненным кругам, то было, тем не менее, невозможно констатиро­вать что-то иное, кроме во всяком случае удивительного в конкретном смысле единодушия, последний вывод которого можно было бы обобщить, пожалуй, одной фразой: Все должно измениться. И это тоже радовало Иве. Единственной темной точкой этого круга был один молодой человек, вероятно, самый молодой из всех собравшихся, который снова и снова вмешивался в приятно катящийся ход беседы, неуклонно цеплялся к каждому утверждению, принуждал к его но­вой перепроверке и со своей почти семинаристской педантичностью создавал мешающий и потому оживляющий фактор дискуссии. Иве, которому приходи­лось ограничиваться тем, что следить не за мнениями, а скорее за манерой, как они выражались, и связями, которые они передавали, естественным образом почувствовал в себе особенно сильный интерес к этому молодому человеку. У Иве было достаточно свободного времени, чтобы понаблюдать за ним. Он сидел в углу, который был образован двумя сдвинутыми под прямым углом соседними кроватями, в самом неудобном месте во всем помещении. Он сидел согнувшись, закинув ногу на ногу, так что Иве мог видеть его грубые, растоптанные сапоги, на одном из которых подошва обнаруживала рискованный дефект, и серые, за­стиранные, спущенные в толстых складках носки. Он положил одну руку на ко­лено, широкую, неряшливую руку, с угловато остриженными и не очень чисты­ми ногтями, жесткую руку в рубцах, которая умела, без сомнения, выполнять грубую работу; когда он однажды поднял ее, чтобы расколоть орех между дву­мя пальцами, Иве увидел, что она обычно лежала на колене только для того, чтобы скрывать дыру на брюках, которая была неловко заштопана шерстяной заплаткой другого цвета. Когда он говорил, впечатление о его большой, почти массивной силе возрастало. Он говорил стеснительно, и очень тихо, выражал свои слова толстогубым ртом, полным здоровых зубов, с большим трудом. Все его лицо с сильным подбородком, кажется, участвовало в разговоре. Его близко посаженные друг к другу глубокие, маленькие, серые глаза находились под не­высоким, с вмятинами лбом, с сильными надбровными дугами. Внешность его не была приятной, с его бледно-серой кожей, под которой можно было увидеть, как работают мышцы скул, с плотными, непричесанными, темно-русыми и не­много жирными волосами, концы которых возвышались над покрытом перхотью воротником пиджака, с его плохо сидящим костюмом, плохим бельем и криво повязанным и выцветшим галстуком. Но у него была безусловная цельность сущности, которая мгновенно понравилась Иве, а также тот единственный вид духа, которым Иве стоило заниматься. Иве только хотелось, чтобы он смог освободиться также от последнего атавизма и убрать руку с колена. Так как Иве привык при знакомстве с каждым человеком спрашивать себя, хотел ли бы он, чтобы этот человек стал его боевым товарищем, то здесь он подумал: этот - сразу. Не только потому, что в его чайной чашке явно находилось много рома, но также манера его речи выделялась достаточно отчетливо. И было примеча­тельно, что ему всегда доставалось самое полное внимание, как только он начинал говорить, даже внимание тех людей, которые только что еще с удиви­тельной деловитостью и при помощи чистых статистических данных и прочего специального материала говорили об интересных экономических явлениях. Так как оказывалось, что, как бы далеко, на первый взгляд, не лежало произнесен­ное им при случае слово, но, вопреки всем противоречивым замечаниям, все же, рано или поздно обнаруживалась непосредственная связь с как раз обсуж­давшимся, и сказанное им освещало это, так сказать, под совсем другим углом. Иве, который в своей быстро расцветающей симпатии боялся, что молодой че­ловек недостаточно хорошо разбирался, например, в каверзной области эконо­мических проблем, вскоре представился случай установить, что он озадачивал присутствующих своими точными знаниями, к примеру, об определенных фи­нансовых трансакциях канадской электропромышленности. Но это было как раз так: во всем его отношении к этим вещам отчетливо можно было увидеть, что для него, в принципе, казались настолько ценными вовсе не факты, о которых он сообщал, а скорее что-то совсем другое, совершенно неизмеримое, о кото­ром те безупречные расчеты, которые он мог представить, собственно, выража­ли нечто только для него важное. Иве сразу понял, что он следит за явлением, которое выросло на совсем другом поле, нежели на том, на котором обычно развивались здравые соображения экономического разума. То, что это было точно так, Иве мог столь же мало, как и другие, вывести из коротких и темных намеков молодого человека, но, все же, из них получались действительно за­хватывающие дух аспекты, которые, однако, каждый сразу мог расширять и наполнять в зависимости от своей фантазии и темперамента. Во всяком случае, собственно важное тех так бесспорно ясно представленных трансакций состоя­ло в том факте, что они легко уклонялись от обычных средств рассмотрения и объяснения, в какой-то мере, кажется, отделились от закона причинно- следственной связи и развивались теперь в безвоздушном пространстве ради себя самих, вероятно, как замечательный и разрушительный для себя самого скачок сверхраскаленной империалистической воли, но наверняка, - и в этом была суть дела, - не как следствие какого-то сколь бы то ни было ошибочного или преувеличенного расчета, для которого никакой расчет экономического процветания не мог дать ни малейшего основания; они разоблачали себя, если бы кто-то захотел понять их в их значении, как страшный пример совершенного варварства, причем акцент лежал еще больше на совершении, чем на варвар­стве, пользуясь для себя, на первый взгляд, бессмысленно самыми тонкими средствами, которые высокоразвитый порядок предоставлял ей в распоряже­ние, чтобы поставить под сомнение этот тот же самый порядок в его основах. Молодой человек видел здесь работу очень бурных сил, даже здесь, в такой су­хой и безфантазийной связи, и было очевидно, что он смотрел на них с опреде­ленным и дружелюбным участием. Естественно, такое отношение должно было сильно беспокоить. Хотя сразу поднимались несколько голосов, которые хотели сначала указать на неизбежные последствия канадского образа действия - сильное потрясение рынка - но вся база для дискуссии было сдвинуто одним махом. Так как с тем мгновением, когда вопрос о смысле появился на горизонте беседы, казалось, как будто почти каждый из участников этого действительно пестро составленного кружка внезапно почувствовал в себе искушение спу­ститься в более глубокие шахты познания, чтобы оттуда - в чем был почти не­приятный привкус оправдания - еще раз разъяснить свой уже известный вывод. Каждый из таких уверенных в себе мужчин, к опыту и знаниям которых Иве не мог не чувствовать большого уважения, мог, пожалуй, ощутить, что недостаточ­но было устанавливать факты, а что было также важно помимо их причин уви­деть и их задние планы, и сделать их понятными, и с целью большей надежно­сти решения встроить их в соответствующую систему мира. Но чем больше от­дельные господа вгрызались в этот теперь уже ожесточенный словесный бой, тем более странно формировались группы, чтобы снова распасться уже при следующем спорном вопросе и снова оказаться в поразительном новообразова­нии. В горячем и горьком воздухе маленькой комнаты лица, казалось, внезапно сбрасывали их бледную бледность масок, протискивались сквозь синий дым, чтобы увидеть белки глаз другого, как будто движимые тайным страхом, кото­рый достаточно отчетливо высказывался, что речь теперь шла о вещах, которые хотели быть восприняты всерьез. Мужчины, которые только что единодушно скакали на одних и тех же коньках своих экономических познаний, теперь враждебно наставляли пики друг на друга. Достойные коммерсанты со строгим опытом резвились на шаткой почве метафизики, гребли отчаянными рукам в таинственных облаках, с каждым утверждением блуждали во все более опасных полях, пока, наконец, один темпераментный господин из автомобильной отрас­ли, которого молодой человек хитро заманил в ловушку, не взобрался на вер­шину с сильно заряженной и внезапно выстрелившей фразой: «Вначале было движение!»