Году в 1967 у дедушки был инфаркт, появилась одышка, ему стало трудно подниматься на четвертый этаж без лифта. В подъезде было всего три квартиры (нижние этажи занимала организация с комическим названием «Главбумснабсбыт»). Тем не менее домоуправление под сильным давлением Московской коллегии адвокатов старалось что-то предпринять: сначала на каждом этаже плотник поставил скамейку для отдыха, а вскоре к дому был пристроен наружный лифт. Несмотря на немощь, дедушка продолжал работать практически до самого конца.
Владимир Львович умер от острой сердечной недостаточности в феврале 1971 года, бабушка пережила его на восемь лет. Она с большим достоинством несла свое горе, но внутренне смириться с этой смертью так и не смогла.
Как я теперь понимаю, никто – кроме мамы – не уделял мне в детстве столько времени и внимания, как мой другой дедушка – Лёва, папин отец. Я никогда не был ему в тягость, он научил меня множеству полезных вещей и удивительно разумно меня воспитывал. По отношению к другим своим близким – братьям, жене, младшему сыну – он мог быть несправедлив, крут, даже жесток, но со мной, своим первым внуком, всегда был ровен и ласков. Впрочем, про крутость дедушкиного нрава я знал только по рассказам. С годами его характер очевидно смягчился, он стал больше думать о Боге, начал даже ходить в синагогу. Бога деду Лёве было за что благодарить. Его пощадили бури эпохи, он вырастил двух сыновей, у которых уже были свои сыновья…
Летние месяцы дедушка и бабушка всегда проводили на даче, которую купили после войны, уже перебравшись на постоянное жительство в Москву. Эта дача была в том же самом Ильинском, где они когда-то поселились, приехав с Украины, и где у них оставалось много родни и знакомых. Каждое лето я жил в Ильинском пару месяцев, и жил с большим удовольствием.
Дед каким-то внутренним чутьем понимал, что главное для ребенка – чтобы его время было структурировано, спланировано. Сам он вставал часов в шесть, полный энергии. Как человека, выросшего в деревне, его раздражало, что я еще сплю, но он сдерживался и меня не расталкивал, только шумел, двигал какими-то ящиками. Когда я поднимался, он объявлял, какой у нас план на сегодня, причем с малых лет поручал мне вполне ответственные дела. Вместе с дедом я пилил и колол дрова, работал в саду и на огороде.
Когда дед купил эту дачу, он посадил там кусты сирени и жасмина, а также самые лучшие плодовые деревья и кустарники, какие только можно было найти. В саду росло, наверное, около десяти больших яблонь: ранний белый налив, антоновка, какой, мне кажется, я никогда потом не видел: благоухающая, желтая, полупрозрачная. Были еще коричные яблоки, мой любимый сорт; сизый поздний анис; небольшая бельфлер-китайка, из мелких яблочек которой бабушка варила очень вкусное варенье, а также кислый дичок, несъедобный, но незаменимый для изготовления яблочного вина. У деда росло и уникальное для Подмосковья дерево, приносившее крупные сладкие светло-желтые яблоки, очень похожие на ливанские. Были еще два дерева сливы-венгерки и три дерева вишни, которая, поспев, становилась почти черной. Вдоль длинного забора росла малина, крыжовник, красная, белая и черная смородина. Кроме того имелся огород. Огородом, небольшой грядкой клубники и цветами (у дорожки были посажены флоксы и настурции) ведала бабушка, но деревья и ягодные кусты были епархией деда.