А потом машинист давал гудок, и поезд отправлялся в сказочное путешествие — прямо в зимнюю ночь. А за окнами сверкает и искрится нетронутая снежная целина — наш снег, наш долгожданный снег, — и мелькают перед глазами крошечные тусклые фонари полустанков Висконсина, а воздух густеет на глазах, как взбитые сливки, а мы жадно пьем его в холодных тамбурах и на продуваемых ледяными ветрами переходных площадках, когда возвращаемся в свой вагон после обеда. Вокруг, куда ни кинь взгляд, простираются бескрайние родные просторы, и всех нас охватывает волнующее чувство единения и сопричастности, мы пребываем в каком‑то удивительном состоянии, но длится оно недолго — одно короткое мгновение, и ты растворяешься в безбрежных далях отчизны.
Такой средний запад я и храню в своем сердце — не колосящуюся на полях пшеницу, не бескрайние равнины прерий, не изящную черепицу шведских селений, а волнующий перестук колес поезда моей юности, тусклые уличные фонари, одинокий звон бубенцов в морозной ночи, остролисты на подоконниках, ослепительно — яркий свет в окнах и причудливые тени, ложащиеся на снег. И сам я — плоть от плоти этой земли, немножко заторможенный в предчувствии долгой зимы, немножко самонадеянный, потому что, я Каррауэй, немножко провинциальный, потому что вырос в тех местах, где дома все ещё принято называть по имени их хозяев…
Теперь‑то я и сам вижу, что рассказанная мной история посвящена западу — в самом деле, Том и Гэтсби, Дейзи и Джордан, да и ваш покорный слуга — все мы родились и выросли на западе, и очень может быть; что не было в нас той закваски, без которой не станешь своим человеком на востоке.
Даже в те дни, когда восток манил меня своими соблазнами, даже в те дни, когда я с пронзительной остротой ощущал его несомненное превосходство над погрязшими в первобытной неуклюжести фермами и так называемыми „городами Дикого Запада“, — над тем беспросветным и жестоким провинциализмом, от которого сходят с ума на западном берегу Огайо, где вас никогда не оставят в покое и не пощадят, если вы не невинный младенец или уже никому не нужный старик. Даже в те дни меня не оставляло смутное предчувствие враждебности и даже угрозы, исходившей от атлантических берегов, не умом, а сердцем ощущал я чудовищную ущербность Востока. Вест — Эгг и сегодня предстает передо мной в самых мрачных и лихорадочных сновидениях — воплощенным кошмаром фантасмагорических ночей Эль Греко. И когда я вижу узкие щели кривых улиц и раскоряченные над ними дома — симбиоз традиционных представлений об архитектуре и модернистских изысков — дома, согбенные под нависшими над крышами небесами и давящей на психику луной, все это вызывает одно лишь брезгливое чувство гадливости. А на переднем плане — четверо во фраках шествуют мерной поступью по тротуару и несут носилки, на которых лежит мертвецки пьяная леди в белоснежном вечернем туалете. Ее рука безвольно свесилась вниз, а на изящных пальцах горят холодным огнем бриллианты. Мрачная процессия сворачивает на посыпанную гравием дорожку, но это совсем не тот дом, который они ищут. Они не знают имени этой женщины, да оно им и не нужно…