Долгое время все молчали, а потом Исабель добавила, как будто вспомнила только что:
— Он был лучшим другом моего отца.
Толстуха Бев шумно дышала, вжимаясь в кресло, будто ей было необходимо распределить вес максимально удобно, чтобы все это переварить.
— Другом, — повторила она.
И тут же Дотти выпрямилась и мягко сказала:
— Исабель, я ненавижу Алтею Тайсон, но не тебя. Если ты именно этого боишься.
В какой-то степени Исабель действительно боялась, но не только этого. Она боялась этого с тех пор, как они ехали вместе домой после работы. И после короткого разговора на кухне у Дотти боялась, что она, Исабель Гудроу, причинила такую же боль другому человеку. Прежде с ней такого не случалось.
На самом деле — никогда. Она редко думала об Эвелин Каннингем, во всяком случае, думала без симпатии. Это изумляло Исабель сейчас, казалось невероятным. Как она могла так долго жить, не признавая, что она могла разрушить, да нет — разрушила жизнь Эвелин Каннингем? Как год за годом Эвелин Каннингем оставалась для Исабель не более реальной, чем картинка в журнале?
А ведь это была женщина во плоти, и она частенько вставала ночью к больному ребенку, запихивала в стиральную машину мужнину грязную одежду, готовила обеды и ужины, мыла посуду и воображала (среди ночи, несомненно), как ее муж расстегивал штаны и взбирался на Исабель Гудроу в каком-то в поле посреди картофельной ботвы. И эти мысли, пожалуй, преследовали ее много лет. Каково это — знать, что муж умер, дети выросли, а другая женщина воспитывает ребенка от ее мужа — мужа, которого она, Эвелин Каннингем, любила и с которым прожила день за днем многие годы. Каково ей было знать это?
— Расскажи нам больше, — попросила Дотти.
Но Исабель не хотела. Какие слова она может найти? Она перевела взгляд с Дотти на Бев и с изумлением обнаружила, что обе смотрят на нее ласково.
— Эми знает? — спросила Бев, когда поняла, что продолжения не будет. — Эми знает обо всем этом?
Бев подняла брови, почесывая голову толстым пальцем, и снова завозилась в кресле.
Исабель, мотая головой, почувствовала себя как после болезни — настолько обессиленной, что, случись в доме пожар, она не смогла бы двинуться с места. Болела спина, и руки саднили от плеч до запястий, до костяшек пальцев, а пальцы бессильно лежали на коленях.
— Если бы я могла объяснить… — Она запнулась, и обе подруги кивнули. — Мои родители были хорошие люди, — сказала она наконец, как бы говоря из глубин болезни, от которой пересохло во рту, — ужасное, незнакомое ощущение.
Она была не из тех людей, которые жалуются на детство. Она действительно хотела бы подчеркнуть, что ни в чем не винит родителей, но вдруг залилась слезами. («Все в порядке, — сказала мягко Толстуха Бев, — продолжай».)