А особенно они любили и уважали Иосифа Кобзона, ибо Кобзон был способен на все. Это «все» заключалось в том, что он мог дать в любой «тырловке» сколько угодно полных концертов, ни на песню их не сокращая. При этом мог давать эти концерты, как киносеансы, – каждые два часа, ничуть не уставая.
Когда приезжал Кобзон, директора филармоний брали на концерт своих жен. И те сидели в первом ряду, закрывая своими высокими начесами весь вид остальным зрителям.
Эти начесы в народе называли «халами» по названию сорта украинской белой булки – длинной и плетеной.
Жены директоров филармоний сидели с прямой спиной и строгим видом, подчеркивая неоспоримый факт, что именно их муж привез Кобзона.
Но даже они размякали, когда Кобзон, отпев что-то партийное и комсомольское, переходил к еврейской тематике.
И когда в зале начинал грохотать фрейлехс, то высокие «халы» качались в такт музыке, а руки директорских жен начинали хлопать, но обязательно на первую долю – так и теперь хлопают во время эстрадных концертов на всем пространстве бывшего СССР.
Что касается нас, никому не нужных, то директора филармоний договаривались так: под водку и салат «оливье» один директор давал обязательство устроить для нас двадцать концертов и оплатить их, независимо от количества зрителей.
Это называлось «брать на гарантию».
За это другой директор должен был обеспечить аналогичный прокат талантов с противоположной стороны.
Хорошо еще, если в этом качестве выступал какой-то ВИА с комсомольским репертуаром в первом отделении и «песнями протеста» – во втором.
Но чаще нужно было прокатать что-то типа якутского ансамбля песни и танца «Северный олень».
Кроме двадцати пяти гостиничных номеров, «олени» требовали еще и горячей воды, чтобы после выступления помыться, а это было категорически невозможно в богом забытых колхозных гостиницах, которые гордо назывались «Домом колхозника».
А еще «олени» возили с собой громадные бубны с натянутыми шкурами, которые ужасно пахли.
Для шкур нужно было заказывать отдельный транспорт.
Кроме того, гости с Севера требовали обязательную дневную репетицию, на которой, рассевшись в кружок, просто били в свои бубны, тихонько подвывая.
Директоров филармоний это раздражало, тем более что договориться с «оленями», чтобы в конце концерта они сыграли тот же фрейлехс, было категорически невозможно.
Но мы были лучше!
Мы были молоды, и любой зритель для нас был наградой.
Нас было мало: два вокалиста, чтица украинского юмора, жонглер, пара танцоров и я – конферансье программы.
Нас не пугали «тырловки».
Мы возили с собой ящик электролампочек – ведь в софитах на сцене они чаще всего отсутствовали.