Арестант (Новиков, Константинов) - страница 244

Этап на Север…
Срока — огромные,
Кого не спросишь — у всех Указ.
Ты погляди в глаза,
в глаза мои суровые.
Быть может, видимся в последний раз.

Эту песню Звереву исполнил старый еврей-адвокат, который помнил еще сталинские времена. Впрочем, — говорил мудрый еврей, — ничего по существу не изменилось… да и не может в России ничего измениться. Адвокат умер три года назад от неоперабельного рака мозга. Сашка часто слушал эту кассету… Да и сейчас незамысловатые слова и простенькую мелодию в любительском исполнении прослушали молча.

Звучала в ней человеческая боль. Не эстрадная, не кабацкая.

В шестом часу гости выпили на посошок и стали расходиться. Остался один Зверев да сильно пьяный завклубом. Сашка молча курил одну сигарету за другой и пытался сосредоточиться на чем-то ускользающем… В шесть он надел свой ватник с косяком на левом рукаве, сунул во внутренний карман початую бутылку «Смирновской», полпалки таллинской колбасы. Решительно вышел из клуба. Он шел к Обнорскому. Если бы у Зверева спросили: зачем? Если бы спросили — он бы не ответил. Но чем-то его этот угрюмый мужик зацепил. Было в нем что-то, что было и в самом Звереве. Воля и целеустремленность, граничащая с фанатизмом. Способность принимать решения и отвечать за них. И еще что-то, что трудно объяснить словами… но это что-то рождает в людях либо взаимную симпатию, либо ненависть.

Смена уже подходила к концу. Обнорский сильно устал — ночные смены особенно тяжелы. Недаром именно ночью случается наибольшее количество травм и несчастных случаев.

Он уже практически выполнил норму. Оставалось чуть-чуть… ерунда оставалась. Пожалуй, стоит пойти перекурить, решил Андрей. Он вышел в тамбур, присел на штабелек досок. Курить не хотелось, в горле стоял привкус горячего чугуна. Обнорский откашлялся и сплюнул… Прав, наверное, этот завхоз Зверев — за два-три года здесь можно навсегда загробить легкие.

…Зверев. После их разговора на прошлой неделе Обнорский не единожды его вспоминал. Он уже и сам понял, что был не прав в столовой: лагерная элита — те, кто имел право носить косяк на рукаве — всегда проходила без очереди. Такова здешняя традиция.

Андрей понял, что и во время последнего их разговора здесь, в тамбуре, он снова был не прав. Если бы довелось поговорить со Зверевым еще раз… Но это навряд ли — завхоз явно оскорбился, а самому Андрею подойти к Звереву было неловко. Характер такой. Нет, если бы Обнорский и завхоз 16-го отряда находились на одной ступени лагерной иерархии, то никаких проблем бы не возникло. Андрей запросто подошел бы и извинился. При всех недостатках он не стеснялся признавать ошибки. Но извиняться перед начальниками он не любил. Вернее, не мог. Ему всегда казалось, что это могут принять за заискивание, за прогибание. Эти особенности характера сильно осложняли Андрею Обнорскому жизнь, он сам себя поругивал, обещал себе в следующий раз быть умней, но… каждый раз вел себя точно так же. Он, можно сказать, отплясывал на тех самых пресловутых граблях. Характер!