— Уж ты прости меня, милок. Я ведь не на конюшню из вотчины просился, а поганых татар мечом сечь.
Якушка отпустил бобыля и покачал головой.
— Не ведаю, что с тобой и делать. В Москву прогнать ‑ караульные не выпустят. В стане оставлять ‑ князь прогневается. И вечно ты, как блоха, под рубашкой скачешь. Беда мне с тобой.
— Оставь ты его, Якушка. Утро вечера мудренее, ‑ рассудил Болотников и потянул бобыля к себе.
Челядинец молча погрозил Шмотку кулаком, повернулся и зашагал к княжьему шатру. Как бы Андрей Андреевич не хватился. То и дело от воеводы Трубецкого посланцы снуют.
Болотников распахнул кафтан и на груди его при лунном свете сверкнула чешуйчатая кольчуга…
— Ишь ты. Знатно вас князь на бой снарядил, ‑ присвистнул Шмоток.
— Князь не только свои хоромы, но и Русь от недруга защищает, отозвался Болотников. ‑ Приляг, Афоня. Прижмись к конскому брюху ‑ тепло будет.
Шум в лагере затихал. Было уже далеко за полночь, но никому не спалось. Ничего нет тревожнее, чем тягостное ожидание жестокого боя. Ратники, запрокинув руки за голову, тихо переговаривались, вздыхали и проклинали ордынцев. Другие вспоминали покинутые избы, семьи, своих любимых.
Невдалеке от воинов князя Телятевского послышалась вдруг задушевная, бередящая душу песня ратника. Он пел о славном витязе, который умирает в дикой степи, подле угасающего костра:
Припекает богатырь свои раны кровавые.
В головах стоит животворящий крест,
По праву руку лежит сабля острая,
А по леву руку его ‑ тугой лук,
А в ногах стоит его добрый конь.
Он, кончался, говорил коню.
Как умру я, мой добрый конь,
Ты зарой мое тело белое
Среди поля, среди чистого.
Ты скачи потом во святую Русь,
Поклонись моим отцу с матерью,
Благословенье свези малым детушкам.
Да скажи моей молодой вдове,
Что женился я на другой жене:
А в приданое взял поле чистое,
Была свахою калена стрела,
Положила спать сабля острая…
На рассвете четвертого июля татарские тумены подошли к селу Коломенскому. Спустя час, на Воробьевой горе приказал хан раскинуть шатер. Пусть презренные москвиты увидят грозного крымского повелителя и покорно ждут своего смертного часа.
Казы‑Гирей в темно‑зеленом чапане[129], в белом остроконечном колпаке, опушенном красной лисицей, и в желтых сапогах из верблюжьей замши. Широко расставив ноги, прищурив острые глаза, долго и жадно смотрел на стольный град неверных.
Вот она златоверхая Москва!
Поход был утомителен и долог. Джигиты жаждали богатой добычи. И теперь скоро! С нами аллах. Мы побьем урусов, навьючим коней драгоценными каменьями, уведем в Бахчисарай красивых русоволосых полонянок и тысячи рабов, а Москву спалим дотла. Такова воля аллаха!