— Я бы все-таки мог изобрести новые «Песни Мальдорора», если бы не был в таком духовном цейтноте, — иронически говорил себе Ф. с внезапным сознанием своей мгновенной внутренней метафизики. Ф. себе говорил. — Впрочем, не я один закоснел в своем бедствии. Ныне и мир в таком же цейтноте. — После он хотел, будто ластиком, стереть последнее из своих прозрений и свое смутное, полузрелое рассуждение, которые он вовсе удачными не считал, но позже передумал и оставил, как есть.
Стадион опустел. Хмурые уборщики ходили между скамей на трибунах и собирали пустые бутылки, банки из-под пива, обрывки газет, овощные огрызки, мятые бумажные стаканчики и иной однообразный, разночинный мусор. Был уж разгар дня муторного, холодного и безнадежного. И вот наконец настало время Иванова с Гальпериным. Комиссар велел Кузьме все здесь заканчивать поживее, и сам уехал. Девять трупов были уложены на поле лицом вниз, и двое бойцов, оставленных под началом Кузьмы, снимали с них наручники. Рабочие разбирали бесполезную теперь дощатую стенку. Иванов ходил между трупов, любуясь ими, изучая их и бормоча что-то про себя, едва шевеля губами. Гальперин под диктовку Кузьмы записывал в тетрадь данные расстрелянных; рост и вес его пока не интересовал, это они потом измерят сами, он же записывал в отдельных столбцах имена, фамилии, национальности, а также краткие комментарии: чем тот занимался при жизни, что натворил.
— Ну что, у вас сегодня праздник? — с усмешкой двусмысленной Кузьма говорил, когда к ним Иванов подошел.
— У нас каждый день — праздник, — отвечал тот. — Для нас работа — праздник.
— Одно дело делаем, — говорил Кузьма.
— Каждый по-своему, — бодро подтвердил Гальперин.
— Там вон у бабуськи какой-то плохо стало с сердцем, — сказал еще Кузьма. — Видишь, «скорая» ковыряется.
— Пойду узнаю, что там, — решил Иванов.
Он направился к трибунам, возле которых стояла машина «скорой помощи» с включенною мигалкой. Двое санитаров как раз в это время поднимали носилки с лежащею на них бледной старухой. Они понесли носилки в машину. Пожилой врач складывал в сумку свой испытанный инструмент.
— Крепитесь, мамаша, — сказал Иванов, сочувственно похлопав старуху по ее серой озябшей руке. — Дышите глубже.
Глаза старухи были закрыты, и ни единым движением та не откликнулась на заботу психолога. Врач подошел к Иванову.
— Как она? — спросил психолог.
— Я сделал все, что мог, — отвечал тот. — Позвони мне сегодня вечером. Тогда будет яснее.
— В реанимацию?
— Куда ж еще?
— Позвоню, — легко согласился Иванов. — Хотя на старух сейчас спроса почти никакого.