А утром по улице мимо окон торопливо прошел Иван Семенович. Может быть, он спешил на ферму? Нет, свернул на конный двор.
У Зинаиды Гавриловны зарумянились щеки. Надо спешить, надо прежде объясниться с сыном. До чего же это трудно, бог мой!.. Нелегко услышать от сына, что он собирается жениться, но сказать, что сама выходишь замуж, — безмерно труднее. Даже голос потерялся… А медлить нельзя.
И Зинаида Гавриловна кое-как справилась с волнением, мучительно робко сказала:
— Орешек, нам нужно поговорить… — Зинаида Гавриловна заставила себя взглянуть сыну в глаза. — Я выхожу замуж!
Если бы мать ни с того ни с сего совершенно внезапно закатила ему пощечину — это потрясло бы Максима меньше, чем такое известие.
— Замуж? — переспросил он.
— Да, замуж.
— Как же так?
— Невероятным кажется? — Зинаида Гавриловна стеснительно улыбнулась. — Разве я такая уж древняя старуха?..
— Не старуха, конечно, только… — Максим покраснел до рези в глазах. — Только очень нежданно. И… за кого?
— За Ивана Семеновича, нашего зоотехника.
— У него же четверо детей!
— Я и хочу помочь хорошему человеку воспитать детей. И, может быть, это всего важнее для меня — сознавать, что я нужна кому-то, необходима даже…
— Ты и так всем нужна.
— Всем — хорошо, но этого все-таки мало. Человеку надо еще, чтобы он кому-то душевно нужен был… А женщине — особенно.
Слова матери убеждали. Да и вообще Максим не знал, что еще можно возразить. Наступило молчание. Он вышел на крыльцо.
Через минуту к дому Ореховых лихо подкатила тройка. В кошевке сидел празднично сияющий Иван Семенович.
— Зинаида Гавриловна дома? — громко, излишне громко спросил он Максима.
Максиму захотелось ответить зоотехнику какой-нибудь дерзостью. Но он сдержался, ответил будущему отчиму сухо:
— Дома.
Иван Семенович выскочил из кошевки, набросил вожжи на столб калитки. Потом протянул Максиму руку, сказал стеснительно:
— Потолковать бы нам с тобой надо… Знаешь, решили мы с Зинаидой Гавриловной…
— Знаю! — перебил Максим.
— Ну, а знаешь — еще лучше! — облегченно произнес зоотехник? — Тогда, может, ни к чему нам и объясняться? Взрослый, сам все понимаешь…
— Думаю, ни к чему.
— Добро! — снова просиял Иван Семенович. — Признаться, трушу что-то, может, вместе зайдем?
Не скажи зоотехник этого «трушу», в душе Максима, возможно, надолго сохранилась бы та невольная неприязнь, которая возникла, едва он увидел разнаряженного Ивана Семеновича.
Но теперь, глянув на него и увидев, как он вытирает со лба пот, Максим отмяк.
— Нет уж, идите одни, я погодя.
Когда несколько минут спустя он вошел в дом, зоотехник с матерью сидели за накрытым столом, посреди которого стояла бутылка ликера. В голове Максима шевельнулась хмурая, ревнивая мысль: «Вот почему пекла мать пирожки, а вовсе не для меня». Но Максим пересилил себя, улыбнулся. Мать с Иваном Семеновичем тоже улыбнулись ему.