Как пчела собирает мед и обогащает улей, так влюбленный обогащает свою любовь всеми мимолетными увлечениями. Его чувство к возлюбленной и она сама только выигрывают от этого. Я еще не познал этой науки, научающей ветреников постоянству. Загораясь при виде девушки и перенося это желание, более острое в силу неудовлетворенности, на любимую женщину, мужчина внушает ей мысль, что она любима как никогда. По большому счету женщина обманута, но в глазах общественной морали нарушений нет. Вот на таком расчете произрастает распутство. Да не будут осуждаемы и обвинены в ветрености слишком поспешно иные мужчины, способные на измену в самом расцвете любви! Им претит подобный обман, им и в голову не приходит смешивать счастье и удовольствия.
Марта ожидала от меня оправданий. А дождавшись, умоляла простить ее упреки. Что я и сделал, слегка, правда, поломавшись. Она ответила домовладельцу, иронически прося его предположить, что в ее отсутствие я впустил в квартиру не свою любовницу, а одну из ее подруг.
* * *
Вернувшись в последние дни августа, Марта поселилась не в Ж., а в родительском доме; родители ее находились в деревне. Эта новая обстановка, дом, где Марта родилась и жила в девичестве, подействовали на меня возбуждающе. Чувственное переутомление, тайное желание проводить ночи в одиночестве прошли. Я вообще перестал ночевать у себя. Я пылал, спешил, как тот, кому предначертано умереть молодым и кто живет за двоих. Я стремился насладиться Мартой, пока ее не испортило материнство.
Та самая девичья комната, которую она отказалась делить с Жаком, стала нашей спальней. Мне нравилось, лежа на ее узкой постели, смотреть на ее фотографию, сделанную в день первого причастия. Я просил ее подолгу смотреть на другую ее фотографию, на которой она была снята в младенчестве, чтобы наш ребенок был похожим на нее. Я бродил по этому дому, свидетелю ее рождения и взросления, и все меня в нем восхищало. В чулане я обнаружил ее колыбельку, и мне захотелось, чтобы она послужила еще; я просил Марту показать мне ее детские вещи, эти реликвии дома Гранжье.
О квартире в Ж. я не сожалел, мебель там не обладала очарованием самой неказистой фамильной обстановки. Она не в силах была поведать мне о чем-либо. Здесь же, напротив, о Марте говорило мне все, до чего в детстве она могла дотрагиваться. И, кроме того, здесь мы были одни, без муниципальных советников и домовладельцев. Почти нагишом бродя по саду, мы стеснялись не больше, чем животные. Мы дремали на лужайке, пили чай в беседке, увитой жимолостью и диким виноградом. Прямо изо рта кормили друг друга перезрелыми, нагретыми солнцем вишнями. Моему отцу так и не удалось приохотить меня к садовым работам, как братьев, а тут я по собственной воле ухаживал за садом Марты. Выпалывал сорняки, граблями собирал мусор. В конце жаркого летнего дня я испытывал одинаково упоительную гордость от утоления жажды земли и молящих влаги цветов и от удовлетворения желаний женщины. Я всегда считал доброту слегка глуповатой, теперь я постигал всю ее силу. Благодаря моим стараниям распускались цветы, засыпали в теньке накормленные мною куры. Доброта? Скорее эгоизм! Увядшие цветы, тощие куры привнесли бы печаль на наш остров любви. Исходившие от меня вода и корм больше шли на пользу мне, чем цветам и курам.