– Ну, ладно, – глубоко вздохнув, сказал Садык ослику. – Ладно! Ешь свою траву.
Садык не трусил, нет, – он просто не привык сражаться в одиночку. И еще ему не нравилось, что Али-Полван стреляет первым. Он вспомнил, сдвинув густые брови, прошлые бои – тогда ему было гораздо легче, рядом с товарищами. С неприязнью подумал он о женщинах: все из-за них! Если бы не эти дурацкие покрывала, тогда еще неизвестно, кто бы выстрелил первым. Тогда, во всяком случае, шансы были бы равными. «Ничего! Ладно!» – сказал он, еще раз посмотрел в глубокое тихое небо, точно стараясь запомнить его синеву, посмотрел на листья, светлые и прозрачные под солнцем, на ослика, что передергивал длинными ушами, стряхивая мух, и пошел обрывистым твердым шагом обратно в кишлак, оставляя на сырой земле глубокие отпечатки своих каблуков.
Такова история этого замечательного собрания, о котором ходят теперь легенды по всей Фергане. Председатель колхоза лично обошел все дворы и предупредил каждую женщину в отдельности, что собрание предстоит чрезвычайной важности, общерайонного значения.
К семи часам женщины начали собираться. Подобно теням, они бесшумно проскальзывали в чайхану и садились, выбирая уголок потемнее. Но толстый чайханщик зажигал все новые и новые лампы; женщины удивлялись и, смеясь, спрашивали о причинах столь пышной иллюминации.
– Праздник, большой праздник, – отшучивался чайханщик. – Пришло распоряжение из центра – выдать самым красивым женщинам нашего кишлака премию по тысяче рублей, женщинам похуже – по пятьсот рублей, а всех старух оштрафовать на двадцать пять рублей каждую.
Смеялись молодые, смеялись старухи, кричали чайханщику:
– А нет ли распоряжения из центра штрафовать мужчин за толстый живот?
– Есть, – отвечал чайханщик, благодушно хлопая себя по животу,. – есть такое распоряжение, но только начальник не успел еще подписать. Скоро подпишет, но к этому времени я уже похудею. Двигайтесь ближе к столу, красавицы. Почему вы сидите в таком беспорядке?
И, предупрежденный заранее, он с шутками и смехом рассаживал женщин рядами, чтобы Садыку удобнее было считать.
– Пятьдесят, пятьдесят одна, – считал про себя Садык. Он был серьезен и спокоен; он, единственный из всех собравшихся, ждал сегодня выстрела, это сделало его словно бы чуждым самому себе, отрешенным от всех мелких особенностей и привычек. Еще ничего не сделав, он уже заранее чувствовал правоту во всех поступках, которые совершит. Глядя на женщин, он думал: «Нет, сегодня я не буду молиться на ваши дурацкие покрывала!» И, конечно, сегодня, быть может в последние полчаса своей жизни, он имел право открыть вопреки Ветхому завету их лица, потому что сам готовился пожертвовать для блага и процветания своей солнечной родины несравненно большим – всей жизнью.