Явился однажды поэт молодой,
Велик красноречием и светел душой.
Сказал: «Шах-намэ» на стихи положу.
И миру всему, всем сердцам покажу,
Но юноше другом, увы, был порок..
С пороком сражаясь, в борьбе изнемог,
И смерть поспешила, его унесла.
Глава его в черную яму легла…
А что, если взяться за сказ вместе ним.
Что писано, выразить словом живым?..
У многих и многих советов просил,
Боялся вращения недобрых светил.
Коль жить мне осталось немного минут,
Другому придется оставить свой труд.
А если другой не оценит труда?..
В стране назревала в те годы войне.
Сулила невзгоды разумным она
Пришлось мне Себя схоронить от люден…
Был друг у меня в моем граде родном.
Сказал мне: хорош этот замысел твой.
[60]Этим другом, говорит Байхаки, был наместник Туса — (Суайи Кутайба. Из уважения к труду Фирдоуси он освободил его от налога. Так?
В толпе ответили:
— Так.
— Старый поэт, как вы знаете, хотел посвятить «Шах-намэ» саманидам, — продолжает судья, — но в тот год, когда 67-летний Фирдоуси закончил свой 30-летний труд, в Бухару вошел караханид Наср.
— Как посмеялась над ним судьба! — сокрушенно покачали белыми чалмами муллы.
— Да. Шесть лет Фирдоуси переделывал поэму, — говорит Бурханиддин, — меняя разбросанное то тут, то там имя «Нух» на имя «Махмуд».
А подарив поэму Махмуду, одобрения не получил.
Почему? — спросили в толпе.
— Во-первых, не дарят живому то, что предназначалось покойнику. Во-вторых, Фирдоуси слишком сочувственно описал восстание Маздака, жестоко обрушившегося на царей. Мог ли Махмуд спокойно читать такое? Пусть скажет спасибо, что ушел живым! Глядя вслед уходящему поэту, Махмуд снова приказал послать приглашение Ибн Сине в самых изысканных выражениях.
— Очередная ловушка! — рассмеялись в толпе.
— Может быть… — задумчиво проговорил Бурханиддин. — А может, крик измученного сердца.
— Как?! Вы же сами говорили, что Махмуд мечтал убить Ибн Сину, чтобы очистить от него землю?
— Что есть человек? — грустно проговорил Бурханиддин. — Разве мы знаем это? Махмуд, словно жемчужинки, носил в своей душе рубаи Ибн Сины. Да, да, да, да! Вынимал из памяти то одну, то другую, когда горела душа, и целый день не расставался с ними. Даже когда шел в бой. Особенно любил вот это:
Кто я такой? Сам вопрошал не раз.
Пришел сюда Надолго иль на час?
Обрел ли счастье и покой? Наверное…
Не то б заплакал тысячами глаз.
[61]— А за что Меня тогда судите?! — вскричал Али и тан резко вскочил, что даже упал и скатился со ступенек.
Ни кто не засмеялся в толпе.
— Чем я тогда виноват? Ведь даже Махмуд читал его, стих и!
— Цветок мака, только что распустившийся, — разве это яд? — сказал Бурханиддин. — А зрелая его коробочка с черными дурманящими семенами — разве не способна убыть? Махмуд держал в руках алый мак и любовался нм, а ты, — Бурханиддин печально посмотрел на Али, — до сих пор одурманен ядом желчи Ибн Сины.