Сестра Альфонсина все старалась перекричать монахинь. «Божья кара! — разобрала я. — Страшная кара!»
На лицах монахинь мелькнуло раздражение. Альфонсину хлебом не корми, только дай покаяться и епитимью исполнить.
— Господи, Альфонсина, ну что такое?
Та обвела нас мученическим взглядом и не скорбно, а скорее укоризненно объявила:
— Сестры, наша мать настоятельница мертва.
Воцарилась тишина. Растерянные циркачи смотрели виновато, понимая, что внезапно оказались не ко двору. Музыкант неловко опустил руку, и его тамбурин ответил резким звоном.
— Мертва?
Можно подумать, под нещадно палящим солнцем не умирают.
Альфонсина кивнула, а стоящая позади меня Маргарита тут же завела:
— Miserere nobis, miserere nobis…[1]
Перехватив изумленный взгляд Флер, я прижала ее к себе.
— Цирк кончился? — спросила она. — Обезьянка больше не спляшет?
— Боюсь, нет, — покачала головой я.
— Почему? Из-за черной птички?
Я испуганно заглянула ей в глаза. Пять лет, а все замечает! Глаза у Флер как кусочки неба — сегодня синие, завтра темно-лиловые, словно грозовая туча.
— Тут была черная птичка, — нетерпеливо пояснила она. — А сейчас ее нет.
Я оглянулась. Флер говорила правду: ворон принес плохую весть и улетел. Отпали последние сомнения: предчувствие меня не обмануло. Спокойные солнечные дни для нас закончились. Маскараду конец.
Мы отослали труппу Лазарильо в город. Циркачи уехали обиженные, точно их в чем-то обвинили. Только оставлять их в монастыре было не след: у нас ведь покойница. Из приязни к бродячим артистам всего света я сама отнесла им провиант — сено для лошадей, хлеб, козий сыр в золе, доброго вина — и пожелала счастливого пути.
Прощаясь, Лазарильо окинул меня пристальным взглядом.
— Знакомой ты кажешься, любезная сестра. Не встречались мы где?
— Вряд ли. Я здесь сызмальства.
Лазарильо пожал плечами.
— Слишком много городов перевидал, вот и мнится, что лица у людей одинаковые.
«Знакомое чувство», — подумала я, но промолчала.
— Тяжелые нынче времена, любезная сестра, помяни нас в молитвах.
— Всенепременно.
Мать настоятельница лежала на своей узкой кровати. Клянусь, при жизни она не выглядела такой маленькой и хрупкой! Ей закрыли глаза, а сестра Альфонсина уже сменила ее quichenotte[2] на вимпл, который старушка носить отказывалась.
«Кишнот нас очень выручал, — рассказывала она. — Kiss not, kiss not! — твердили мы английским солдатам, а для пущей убедительности надевали чепцы с жесткими лентами. Кто знает, — в глазах старушки вспыхивал лукавый огонек, — вдруг английские мародеры тут не перевелись? Как мне сохранить свою непорочность?»