Когда добрались до монастыря, уже вечерело. Я едва не ослепла от яркого солнца, едва не умерла от усталости и мерзкого запаха. Корзину я бросила на кухне. Какое облегчение! Теперь скорее во двор, к колодцу, а то от жары в висках стучит и в горле пересохло. Я уже собралась зачерпнуть воды, но за спиной закричали. Альфонсина!
Видно, она полностью оправилась от вчерашнего приступа: глаза блестели, щеки так и пылали.
— Ради Бога, не касайся воды! — на бегу вопила она. — Неужели ты ничего не знаешь?
Я аж растерялась. Красящие таблетки Лемерля и его наущения совершенно вылетели из головы. Куда ни гляну, вижу личико дочери, оно отпечаталось в глазах, как солнце, на которое слишком долго смотрели.
— Колодец, Господи, помилуй, колодец! Сестра Томазина вышла за водой для супа, а в колодце кровь! Мать Изабелла запретила к нему приближаться.
— Кровь? — тупо повторила я, огорошенная воплями Альфонсины.
— Это знамение, — пояснила та. — Господь карает нас за то, что похоронили мать Марию на картофельном поле.
Я едва не улыбнулась, на миг забыв об усталости.
— Наверное, там слой ржавого песка, — предположила я. — Ну, или красной глины.
Альфонсина надменно покачала головой.
— Другого я от тебя и не ждала, — процедила она. — Всему ищешь причину, точно и в дьявола не веришь!
Альфонсина-то, конечно, верила в происки дьявола. И мать Изабелла верила, да настолько, что велела отцу Коломбину освятить колодец, а если понадобится, и весь монастырь. Альфонсина заявила, что накануне почувствовала в себе скверну и покой обрела, лишь когда отец Коломбин осмотрел ее со всем тщанием и следов скверны не нашел. От такого заявления у сестры Маргариты начались судороги в левой ноге — новый духовник пообещал исцелить и ее. «Еще немного, и монастырь в дурдом превратится», — с опаской подумала я.
— Где же нам теперь воду брать? — спросила я.
Альфонсина просияла.
— Случилось чудо! Сегодня в полдень возчик привез нам двадцать пять бочонков эля. Это, мол, подарок настоятельнице. Уже роют новый колодец, а пока жажда нам не грозит.
В тот вечер мы ужинали жареной барабулькой и хлебом, пили эль. Очень вкусно, да у меня пропал аппетит. Что-то было не так и в накрытых столах, и в молчании за ужином, и даже в рыбе на тарелках. Что-то меня беспокоило. Когда мы выступали пред королем Генрихом в Пале-Рояль, нас вели по Зеркальному коридору, и у меня возникло такое же ощущение. Казалось, я вижу мир наоборот, а правду коварно искаженной, хотя, возможно, у меня разыгралось воображение.
После того как мать Изабелла прочла молитву, никто не сказал ни слова. Тишину нарушали лишь чавканье беззубой Розамунды, нервный стук Маргаритиной левой ноги и звон столовых приборов. Я жестом велела Антуане взять с моей тарелки нетронутую еду. Раз — и тарелка опустела, близорукие глазки Антуаны алчно вспыхнули. Она то и дело на меня поглядывала, я грешным делом подумала, что добавка считается платой за молчание о Флер. Я и эль ей оставила почти весь, а сама ела один хлеб. От запаха рыбы, даже жареной, начиналась тошнота.