Немецкой революцией была Пруссия, то государство, которое вскрыло империю изнутри и само стало государством, тем государством, которым мы являемся сегодня. Эта революция — она была сильнее и одновременно чище, чем все другие — еще ждет своего завершения. Французская революция закончилась с Наполеоном, британская с распространением Англии на три океана. До сих пор она создала себе только ее инструмент: армию и государство. Но само произведение, обширная, выходящая за свои пределы империя и ее стиль, и то и другое нам еще предстоит, и мы не найдем ни того, ни другого, без того, что находится здесь, без востока, без России. Понимаете ли вы теперь, почему мы должны были перейти через Днепр, почему мы теперь скачем к Дону, а оттуда к Волге? Мы при этом продвинулись не дальше, чем Англия во времена Кромвеля, и, как и англичанам, нам тоже придется заплатить за вход. Нам следует обратить внимание, чтобы эта плата за вход не оказалась слишком высокой.
Заметили ли вы, что точно в то время, когда Англия захватывала мир, Германия создавала ее самую великую музыку? И знаете ли вы, когда она была у Англии? Раньше, до этого! Когда британцы еще жили замкнутой жизнью на своем острове. Когда их сознание викингов еще не нашло себе своего подтверждения в каперстве и прорыве блокад, во всемирном пиратстве и оживленной работорговле. Тогда они еще пели искусные хоралы, но когда они приступили к завоеванию мира, их музыка умолкла. Тем не менее, тяга к дальним расстояниям и жажда приключений наших отцов продолжала воплощаться в нотах и партитурах, и то, что они не могли изведать с помощью кораблей и завоевать в седле, они изливали силой своего воображения в сонатах и симфониях — самых великих, которые когда-либо были написаны, потому что ни в одном другом народе не накопилось внутри столько не знающей выхода силы, ни один народ не был столь не исполнившим свою миссию в его земном деле, ни один так не отстал от своей исторической задачи. Потому он выстроил из великой музыки свою внутреннюю империю, потому что внешней империи он еще был лишен.
Утратим ли мы теперь нашу внутреннюю музыку из-за внешних успехов? У востока есть его собственная, без музыки запада мы могли бы в крайнем случае обойтись, но вряд ли без музыки востока. У нас есть Бах, и Бетховен, и Брукнер, но у нас нет Чайковского. Я не знаю народных песен, которые превзошли бы наши песни по задушевности, но русские песни им не уступают. И «Из Нового света» написал чех. Существует такая последняя мягкость, последняя меланхолия без сопротивления, которые мы не можем высказать. Вопреки нашей силе? Нет, как раз из-за нее! Сила еще в нежности как у Бетховена, еще в нежности как у Шуберта — это невозможно для славян. Русский никогда не смог бы написать фортепьянный концерт ми мажор, пастораль. Вы же знаете «Неоконченную симфонию» Шуберта? Квинтет до мажор? Они — крайнее, что в состоянии дать немецкая музыка в грусти. Но это мальчишеская, все еще мужская грусть. И вы знаете несравненную Первую симфонию Брамса? Кто знает, откуда взялось у этого ганзейца его чувство славянского! Иногда его музыка как единственная агитация ради чужой, другой души. Но это мужская агитация. Все чужое остается между строками. Напротив, у славян это лежит в крови и становится для них звуком и мелодией, не оказывающей сопротивления преданностью бесконечности никем больше не ощущаемой грусти.