— Переведите меня, тощлейнант. Ребята с батальона… того… смеются. Че, грят, рассказывать будешь? Ведь стыдно. Вроде и не в Афгане, а… того… как в Союзе.
— Кто бы меня перевел, — вздыхал Евграфьев. — Я сам, брат, колочусь в закрытые двери. Думаешь, мне малина? Ступай, Леха, не трави душу!
Солдат собирался уходить, но в разговор встревал прапорщик Ромкин. Первым делом он выговаривал Лехе Машталиру за неопрятный внешний вид.
Сам прапорщик Ромкин был вчерашним солдатом и стремился всячески утвердить свой авторитет, который упорно никто не хотел признавать. Солдаты не любили прапорщика и называли за глаза «шакалом».
Другие прапорщики подразделения новоиспеченного прапора Ромкина в свой круг не вводили. Командир же вообще не замечал «молодого прапорюгу», поручая «все разборки» старшему прапорщику Брускову.
После нагоняя Машталиру, во время которого у Ромкина лицо становилось изрядно тупым и деревянным, прапорщик переключался на поездку солдата.
Заговорщицки подмигивая, значительно убирая суровость в голосе, тем самым, по его пониманию, искусно пряча кнут за спину и вытягивая из кармана пряник, Женя Ромкин, явно подражая кому-то, начинал опутывать вопросами водителя.
Леха, теребя края куртки пальцами, отвечал коротко и уклончиво. Ромкин наседал. У Машталира окончательно пропадал голос, он становился на редкость косноязычным и с тоской смотрел на Евграфьева, лицо которого вновь закрывала книга.
Прапорщик сдавался, фальцетом матерился и посылал Леху коротко, по-военному ясно и просто.
Машталир бочком выползал из комнаты, напоследок роняя: «Вас… того… тощлейнант Митреев… зовут».
— Вызывает, боец, вызывает! — взрывался Ромкин. — И не Митреев, а майор Митреев. Остолоп! Понял!?
Евграфьев предупреждал Машталира, что пойдут они вместе, и просил Леху подождать на улице. А Ромкин лежал на кровати и долго не мог успокоиться. Он проклинал Митреева, всех «прапоров — жучар и сволочей», а также прочих гадов, «которые людям жить по-человечески не дают».
Женя Ромкин болезненно переносил всеобщее недоверие к своей персоне и то, что его не только не замечают, но с каждым днем задвигают все дальше в угол, как не очень нужную в хозяйстве вещь.
Ромкин ежедневно занимался лишь тем, что водил солдат в столовую, строил их перед отбоем да пересчитывал трусы с майками в каптерке. В город Женю ни на одной из таинственных машин никто не выпускал. От этого Ромкина пронимала черная тоска.
— Всю Сороковую продали, гады, а нам — шиш, — переживал Женя, закинув ноги на дужку кровати.
— Да будет тебе, — говорил Евграфьев. — Не хлебом единым! — и выходил из комнаты.