— Я не хотела вам грубить. Я… мне жаль, что с вашим мальчиком так вышло.
Гора с плеч. Он явно потрясен, и все же ему как будто спокойнее.
— Да ладно вам, я знаю, что вы не хотели, — говорит он. — И… за это тоже спасибо. Я вам то же самое могу сказать.
Растроганная его тактом в присутствии Дорис и Марвина, я лишь беззвучно киваю.
— Что ж, пойду я, наверное, — говорит он, неловко переминаясь с ноги на ногу. — Или все же помочь?
— Я сам, — резко отвечает Марвин. — Не беспокойтесь.
И незнакомец уходит — в свой дом, в свою жизнь. Мне нисколько не жаль, что он исчез, ибо сказать ему что-то еще было бы выше моих сил, и все же у меня такое чувство, что эта встреча стала подарком судьбы, хоть радость приобретения смешалась каким-то непостижимым образом с ощущением потери, что мучило меня утром.
— Что ты там говорила? — спрашивает Марвин. — Какой такой мальчик?
— Не бери в голову. Он рассказывал. Я уже забыла. Марвин, как же я осилю все эти ступеньки?
— Ничего, — отвечает он. — Справимся.
Он тянет меня и тащит, потеет и тужится, ловит меня, когда я падаю. У меня кружится голова, я почти ничего не вижу вокруг, пока мы поднимаемся, только бесконечные ступеньки — одна, еще одна, еще одна. Марвин обхватил меня руками, как железными скобами. Он очень силен. Но до верха мы не доберемся никогда. Это я знаю точно.
— Нет, не могу больше…
— Еще чуть-чуть. Давай.
Наконец я открываю глаза. Мы в машине, я обложена одеялами и подушками.
— Ну? Напрямик в то место, я полагаю?..
— Нет, — медленно произносит Марвин, глядя на дорогу. — Поезд ушел. Если ты не словила воспаление легких, это уже чудо. Едем в больницу. Доктор сказал, ни о чем другом и речи теперь быть не может.
— У меня все прекрасно, — отчаянно кричу я. — Я просто устала. Ничем я не заболела. Не будет никаких больниц.
— Мы не хотели тебе говорить, — извиняется Марвин, — но раз ты так уперлась насчет больницы, то лучше уж рассказать.
И он сообщает мне, что на самом деле показали рентгеновские снимки. Слова его ничего для меня не значат — так, просто термины. Он мог бы сказать что угодно. Не одно, так другое. И все же приговор потрясает меня до глубины души.
Странно. Только теперь до меня доходит: то, что должно случиться, нельзя отсрочивать до бесконечности.
Боже, как же сузился мир. До одной огромной палаты, заставленной белыми железными койками, высокими и узкими, и в каждой — какое-нибудь женское тело. Я была против обшей палаты, но доктор сказал Марвину, что других нет. Не знаю, не знаю. Свежо предание. На что угодно могу поспорить: была бы я важной персоной вроде почтенных престарелых дам в шелковых нарядах с высокими прическами, чьи портреты украшают колонки светских новостей, палату они бы мне нашли как миленькие. Здесь коек тридцать, если не больше, — сущий бедлам. Я лежу на том, что тут называют кроватью, натянув простыню до самого подбородка и обозревая свой живот, который покачивается с каждым вздохом, как желатиновая гора. Ноги я подняла, чтобы не было судорог. Чувствую себя экспонатом в музее. Все проходящие мимо приглашаются поглазеть. Вход свободный.