Все было бы просто замечательно, если бы не резкий голос Дорис, напоминающий писк запыхавшейся мыши. Она считает своим долгом объяснять мне все, что видно из окна. Наверное, держит меня за слепую.
— Ну надо же, как все зелено вокруг! — говорит она, как будто поражаясь тому, что поле не алое, а ольха почему-то не цвета морской волны. Марвин молчит. Равно как и я. Разумному человеку тут сказать нечего.
— Урожай вроде бы будет хороший, — продолжает она. И это я слышу от человека, который всю жизнь прожил в городе и не отличит овса от осота. — Ой, а черники-то вдоль канавы! В этом году прямо раздолье. Как созреет, надо будет на варенье насобирать — как думаешь, Марв?
— Косточки будут застревать в протезе, — говорю я, не в силах удержаться. Она носит зубные протезы, в то время как я каким-то чудом до сих пор сохранила собственные зубы. — Из черники лучше делать вино.
— Тем, кто его употребляет, — обиженно фыркает она.
Дорис всегда использует глагол «употреблять» в отношении вина и табака, подчеркивая некую непристойность этого занятия.
Но вот она уже снова в образе жизнерадостного экскурсовода.
— Глядите-ка, черные телята! Какая прелесть!
Если бы ей хоть раз в жизни довелось брать их за только что высунувшиеся головы и вытаскивать из чрева матери, она бы называла их какими угодно словами, но только не прелестью. Признаться, я и сама всегда симпатизировала существам, с трудом появляющимся на свет и не знающим, что их здесь ждет. Но Дорис — та в этом ничего не смыслит, зато бурно восторгается при виде телят, вот что меня раздражает. Впрочем, почему это я решила, что она в этом ничего не смыслит? Она родила двоих детей, так же как и я.
— Дорис, ты закроешь когда-нибудь рот? — говорит Марвин, и, возмущенная, она лишь беззвучно шлепает губами, словно камбала.
— Марвин, ну зачем же так грубить? — Странно, но я на ее стороне, хоть никто и не скажет мне за это спасибо.
Дальше мы едем в молчании, и вдруг я вижу черные железные ворота. Я ничего не понимаю. Почему Марвин сворачивает с дороги и заезжает в открытые ворота? Причудливые завитушки кованых букв складываются в знакомое мне слово: СИЛЬВЕРТРЕДЗ.
Я высвобождаюсь из моего подушечного футляра и вцепляюсь в сиденье. Пульс зашкаливает, сердце стучит, как у обезумевшей от страха птицы. Я пытаюсь взять себя в руки. Надо как-то успокоить сердце, иначе оно разобьется о грудную клетку. Но оно буйствует, пытаясь вырваться на волю.
— Марвин, куда мы едем? Скажи, куда?
— Не волнуйся, — говорит он. — Мы просто…
Я тянусь к двери, пытаюсь совладать с ручкой и поднять кнопку.