Надька, сестра челышевского зятя, подруга Жени, жила в Нью-Йорке.
- Но это макулатура для утильной палатки! - сказал старик.
- Так считаем ты и я, - неохотно согласилась Женя. - А Надюхе приятно прочесть на супере "Гр. Токарев".
- Сам пусть доставляет ей такую приятность!
- Пашет, перестань. Отлично знаешь: он тридцать лет скрывал, где сестра. У него, помимо Надьки, куча неприятностей: все статьи отвергают. А начнет переписку с Америкой, сразу смекнут: решил уехать...
"Себя бы поберегла, - подумал Челышев. - Гришке-то чего спасаться? Вольная птица... А ты, как пришитая, сидишь в лаборатории. Вот вышвырнут оттуда за Надюху и уж точно никуда не возьмут. Биография подпорченная и все-таки возраст..." Но вслух он сказал:
- Нечего Токареву тебя эксплуатировать.
- Никакой эксплуатации! Сама вызвалась.
- И напрасно. Лупишь без роздыха. Сердце поберегла б.
- Печатаю, как привыкла. А сердце в порядке.
Женя ждала, что старик напомнит ей о стенокардии, и тогда она возразит, что до пенсии все равно должна работать. Но он промолчал, и Евгения Сергеевна примиряюще улыбнулась:
- Я, Пашет, в полном здравии. И потом - это хорошие мемуары. Ты бы тоже прочел. Он, кстати, тебя упоминает и Варвару Алексеевну...
Варвара Алексеевна, первая жена Челышева, нынче умирала от рака.
- Уж тещу свою мог бы оставить в покое... - рассердился старик и принялся ходить по комнате, надеясь отвлечь жену от машинки.
- Пашет, я просила: чем-нибудь займись, - не выдержала Женя.
- Занят. Смотрю, как размножаешь сплетни и пакости.
Женины пальцы повисли на клавишах, глаза за дымчатыми стеклами замигали.
- Прежде чем обижать, прочел бы...
- Читал твоего Гришку. Ничего, кроме благоглупостей, не выудил.
- Но это совсем другое: не критика, а воспоминания. Талантливые воспоминания.
- Расхваливаешь так, словно сама их написала. Вы что - сиамские близнецы?
- Не стыдно, Пашет? Он муж твоей дочери...
- И твой любовник! - вспылил старик и тут же перепугался.
- Нет, это невыносимо. Отлично знаешь: ничего между мной и Токаревым не было. Бедный Пашет... Тебе надо было жениться на настоящей, на естественной женщине. Она всю жизнь посвятила бы тебе. А я себя не переделаю.
- И любишь Гришку!
- Опомнись. Я лишь похвалила его рукопись. За что мучаешь? Тебе ведь столько меня не надо...
Павел Родионович похолодел, решив, что жена намекает на его стариковскую немощь.
- Не нужна я тебе вся. Оставь меня для самой себя немного.
"Ну вот, голова разболелась... Испортил рабочее настроение. Несчастный, ненормальный старик, - огорчилась Женя. - То сходит с ума, что я где-то шлёндраю, а дома сидишь - тоже нет покоя. Прямо хоть встань и снова куда-то беги. Чем ему мешали мемуары Токарева? Так хорошо было за этой чужой машинкой отвлечься от служебных интриг и окунуться в треклятое прошлое..."