– У нас чистые места, радиации уж лет десять как нету. Попадаются, конечно, отдельные пятна, но только на юге, со стороны Йошкар-Олы.
– А мутанты?
– Теперь уж редко. А раньше валом валили, только отстреливаться успевай…
– А что за танк у вас посреди острова вкопан?
Хозяин улыбнулся:
– Давайте так с вами поступим – все вопросы потом… Вы пока к костру подсаживайтесь, а я чуть позже хрюна принесу – тогда и поговорим.
Почти никто из расположившихся кружком у костра не обратил на подошедших внимания. Только седой старик с клюкой, в инвалидной коляске, сидящий чуть поодаль, словно прячущийся от его пляшущего света в сумраке летнего вечера, несколько мгновений рассматривал Данила и тут же, энергично заработав руками и развернувшись на месте, отъехал прочь. Добрынин, поймав этот изучающий взгляд, только плечами пожал недоумевающее – никому он, вроде бы, дорогу сегодня не переходил… С чего бы это старикан так отреагировал?
У костра, как это часто бывает, когда на вечернем привале собирается множество людей, уже вовсю шли разговоры. Речь держал субтильный мужичонка в камуфлированных штанах и засаленном меховом телогрее, надетом на голое тело. Говорил он, опустив голову, раскачиваясь, и как-то странно подхлюпывая носом, и только прислушавшись и присмотревшись к нему, Данил понял, что мужичок плакал.
– …Я тогда еще в маленьком поселочке жил, близ Яранска. Женато у меня померла к тому времени неизвестно от чего: распухла вся в раз и за день сгорела в лихорадке. Один я с Васяткой остался… с сынком… – мужичок хлюпнул, сморкнулся, утерся тыльной стороной ладони, вздохнул прерывисто. – И вот начался у нас в деревушке форменной ужас – дети помирать стали. Отчего, почему – никто и понять не мог. Вечером ложится ребятенок в кровать – румяный, здоровый… А утром, как встанут родители, глядь – а он уже иссохший лежит, ни кровиночки. Ручонки скрючены, черный весь… И бабку-знахарку из соседнего села вызывали, и отшельника из скита – жил от нас неподалеку, километрах в двадцати, дед… Черный весь, в веригах ходил, в гробу спал, все плоть истязал. Бесполезно. Бабка что-то пошептала, дед траву жег, под нос себе бормотал… Даже батюшка приходил, кадилом махал – не помогло. Хиреть стала деревня, люди семьями снимались, уходили. Васятке моему тогда уж годик был – эх и трясся ж я за него! Тоже уйти хотел – да куда ж с годовалым ребенком на руках подашься? Все время выжидал, думал – годок еще бы, хотя бы годок! Выждал… Знал бы тогда – эх!.. – он опять утер ладонями глаза, вздохнул, глядя прямо в огонь. – Ну и вот… Раз – легли мы как-то спать. А среди ночи просыпаюсь я и слышу в темноте от кроватки звуки такие… чавкающие. Бывало такое – он у меня когда проголодается, то не орал поначалу, а палец сосать начинал. Я и не обеспокоился сперва… Полежал еще чуток, думаю себе – вот как пищать начнет, тогда я ему бутылку-то и суну. И тут слышу – попискивать начинает. Да жалобно так, чуть ли не постанывает – никогда такого не бывало… Я быстрей лучину припалил – и обмер… Гляжу, а на краю люльки существо сидит… Маленькое само, мохнатое, мерзкое – ужас! Лапками тощими по краю кроватки переступает и на меня поглядывает. Нос – как у комара длинный, тонкий, червем извивается, и в Васятку моего уходит, прямо в животик ему… И брюхо – кровью пучится, наливается… – мужик снова всхлипнул, скривившись. – Я его дубиной – в изголовье у меня всегда палка сучковатая стояла – да только куда там… Проворное! Четыре крыла откуда-то из-под себя выпростало – и шасть в окно. Только и видел. Я к кроватке подхожу – а Васятка мой весь высохший лежит… Как мумия… – мужичок захлюпал, и глаза его, и без того влажные, набухли слезами. – Бросил я тогда все – дом, хозяйство… Корову на соседей оставил… Ушел – не было мочи в пустом доме жить… С тех пор и шатаюсь по свету. Лет пять уж брожу, места себе не нахожу. Да и не найду уж, верно…