Раздолбай до дрожи испугался заключенного пари, поняв, что уже проиграл его. Десять тысяч он считал хорошим заработком, пятнадцать — очень хорошим, пятьдесят — огромным, шестьсот тысяч — непостижимым. Тратить столько казалось таким же неприличным абсурдом, как если бы во времена жизни в пресной воде, когда триста рублей были высоченной зарплатой, а на «Жигули» копили несколько лет, кто-нибудь буднично заявлял бы, что проживает половину «Жигулей» в месяц, а триста рублей — это на «Боржоми». Таня сказала, что эти деньги ей «просто дают». Кто мог столько давать? Толстый Барракуда? Сколько же зарабатывает и тратит он сам? Миллион? Два? И как небрежно она сказала: «…всего пять тысяч долларов»! Приз, который казался Раздолбаю гигантским, ради которого он собирался год писать трудную картину — это «всего пять тысяч»… Мартин прав — он совсем не понимает устройства жизни и заключил спор по глупости. Надо признать ошибку и отменить дурацкое пари, пока оно его не «зарезало». Черт с ними, с этими взбалмошными «конями»! Не признавать же себя неудачником, если не можешь зарабатывать абсурдно непостижимые деньги и неприлично их тратить!
Раздолбай так хотел скорее избавиться от удавки заключенного спора, что его память, лихорадочно заработав, отыскала в угаре вчерашнего вечера ключ, как найти Мартина.
«…я в «Украине» живу… Шестьсот второй номер в «Украине» поди отбери…» — вспомнил он куражливую околесицу «Воланда».
Схватив телефонный справочник, Раздолбай нашел телефон гостиницы и позвонил администратору.
— Девушка, с шестьсот вторым номером соедините меня!
— Кто проживает в шестьсот втором?
— Покровский.
— Минуточку, соединяю.
Послышались долгие гудки.
«Мартин, прости, ты был прав! — заранее подбирал слова Раздолбай. — Я действительно не понимаю шестеренок жизни и заключил наше пари по пьяни. Давай, как друзья, отменим этот дурацкий спор или переменим условия. Считай, что я проиграл, и проспорил бутылку виски».
Трубку никто не брал. Решив дозваниваться каждый день, Раздолбай включил «Айрон Мейден», чтобы вернуть присутствие духа, и возвратился к занятию, за которым его позавчера застигло приглашение на бал. Одежду для уличной работы надо было все равно выбрать, ведь каким бы дном не казалась теперь доля арбатского художника, это была единственная возможность обрести под ногами почву — пусть без «коней», но хотя бы с баночным пивом и свежей музыкой.
Для работы Раздолбай подобрал старые джинсы, которые не жалко было испачкать, и немнущуюся фланелевую рубашку. Еще ему хотелось придумать какую-нибудь артистическую деталь, и, покромсав ножницами отслужившее свой срок пальто, он перекроил его в подобие сюртука. Наряд получился странный, и ходить в нем по улице Раздолбай постеснялся бы, но для костюма арбатского рисовальщика такую одежду можно было считать даже экстравагантной. Чтобы не привлекать внимание по дороге, он надел обычную ветровку, а сюртук из пальто повез с собой в отдельном пакете вместе с этюдником и складным стульчиком.