Тот волочил ноги, качаясь, запинаясь вслепую о корни.
— Папуасы… — бормотал он. — Я вас научу цивилизацию любить…
Ранним утром, когда Еремей собирался у крыльца на охоту, Бегун подошел к нему.
— Еремей, возьми меня с собой. Научи охоте. Стрелок из меня никакой — в армии стрелял, лет двадцать назад, да пацаном из рогатки, — так хоть капканы ставить, что ли, птиц ловить…
Еремей натягивал сапоги из толстой сохатины, густо смазанные дегтем. Исподлобья насмешливо глянул на него.
— Хватит мне бабьей работой заниматься, — настаивал Бегун. — Зима скоро — что мне зимой, кросны сновать?[3] И нахлебником не хочу. Мне мужицкое дело надо…
С весны до поздней осени Бегун прошел весь круг полевых работ — палил прошлогоднюю стерню и взрывал пашню, сеял и полол, сеноко-сил и метал стога, жал серпом полегшую рожь и молотил, копал картоху и рубил капусту — вникая в каждое новое дело и ничем не брезгуя. Собирал с бабами лещину и грибы, травы, голубику и клюкву, драл бересту на рукоделие и на деготь, по колено в болотной жиже рвал рогоз — высокие стебли с толстым бархатным наконечником, которые всю жизнь считал камышом, — его мясистый полуметровый корень сушили и мололи в хлеб. Оставался еще лен — таскать, стлать, мять, трепать на волокно, но это было уже вовсе бабье искусство как детей сиськой кормить…
Еремей тоскливо вздохнул — жалко было пропавшего дня, с таким помощником в лесу, как с ярмом на шее, — и нехотя махнул рукой. Он отдал Бегуну большую клеть, сплетенную из лозы, сам закинул на плечи крошни с провиантом, старую свою посадистую винтовку и взял рогатину — рябиновое ратовище с широким стальным пером и поперечиной. Перекрестился на храм, беззвучно проговорил губами то ли молитву, то ли охотницкий заговор и двинулся в лес. Он шагал в полную ногу, не оглядываясь, так что Бегуну приходилось поспешать, чтобы не отстать, не заблудиться. С ними шел Суслон,[4] самая крупная из озерских лаек, сопровождавшая Еремея из Рысьего. Его рыжий хвост серпом и густая опушка на задних лапах наподобие галифе мелькали далеко впереди.
Земля, укрытая плотным мхом, еще хранила тепло, а воздух уже остывал за ночь, и по утрам между деревьями повисала холодная белесая дымка. Осень здесь не слепила огненными красками, как в средней полосе — пожелтел редкий подлесок, да хвоя выгорела за лето, потускнела.
Суслон вдруг встал. Еремей предостерегающе поднял руку. Потом, не отрывая глаз от сплетения сосновых ветвей над тропой, снял одной рукой винтовку и опер ствол на поперечину.
Бегун, как ни приглядывался, не видел впереди ничего живого. Он осторожно, на цыпочках, переступил ближе к Еремею, чтобы по направлению ствола понять, куда он целится. Треснула под ногой сухая ветка, и громадный, как индюк, мошник — бородатый лесной петух ломанулся сквозь ветви, звучно хлеща крыльями. Еремей досадливо обернулся. Бегун только виновато развел руками.