Незнакомцы не позволили себе прервать ученую дискуссию оценкой кулинарного искусства тети Труди, а дети в конце стола ели молча, тараща глаза. Потом мужчины пили кофе и курили трубки на ступеньках передней веранды, их голоса усыпляюще гудели на полуденной жаре, а потом пришла пора вернуться к служению Богу.
Для своей второй проповеди дядя Тромп избрал отрывок «Господь сделал для вас дорогу в пустыне прямой». Он зачитал его, украсив грозной риторикой, с силой, но на этот раз включил места из собственной книги, заверяя паству, что Господь именно ее избрал в качестве своего народа и отвел для него особое место. Верующим остается только взять эту землю – свое законное наследие. И Манфред не раз видел, как во время проповеди трое незнакомцев с мрачными лицами многозначительно переглядывались.
Утром в понедельник незнакомцы уехали с уходящим на юг поездом, и на много дней и недель в пасторском доме воцарилось хрупкое ощущение ожидания. Дядя Тромп, изменив своим привычкам, каждое утро дожидался почтальона у ворот и здоровался с ним. Он быстро просматривал пришедшую почту, и с каждым днем его разочарование становилось все очевиднее.
Прошло три недели, и он перестал поджидать почтальона. Поэтому когда наконец пришло письмо, он был с Манфредом в мастерской: старательно обучал его приему Фитцсиммонса[42], оттачивая мощный удар Манфреда левой.
Когда дядя Тромп зашел в дом умыться перед ужином, письмо лежало на столе. Манфред, который вошел вместе с ним, увидел, как побледнел дядя, заметив на конверте печать главы церкви. Схватив конверт, он ушел в кабинет, захлопнув дверь перед носом у Манфреда. Ключ в замке повернулся с тяжелым звоном. Тете Труди пришлось ждать с ужином почти двадцать минут, прежде чем дядя Тромп появился снова, а его молитва, полная похвал и благодарностей, оказалась вдвое дольше обычной. Сара закатила глаза и комично наморщилась, глядя на Манфреда, и тот предупредил ее, быстро нахмурившись. Наконец дядя Тромп прогремел «Аминь». Но все еще не брал ложку и через стол улыбнулся тете Труди.
– Моя дорогая жена, – сказал он. – Все эти годы ты безропотно терпела.
Тетя Труди отчаянно покраснела.
– Не при детях, минхеер, – прошептала она, но улыбка дяди Тромпа стала еще шире.
– Мне дали Стелленбос, – сказал он, и наступила мертвая тишина. Все недоверчиво смотрели на него. Все сразу поняли, о чем он говорит.
– Стелленбос, – повторил дядя Тромп, лаская это слово языком, прокатывая его в горле, словно первый глоток редкого и благородного вина.
В Стелленбосе, небольшом городе за тридцать миль от Кейптауна, все здания были в голландском стиле, с тростниковыми крышами и свежевыбеленные; ослепительно-белые как снег, широкие улицы обсажены дубами, которые губернатор ван дер Стел приказал высадить своим бюргерам еще в семнадцатом веке. Вокруг города великолепным лоскутным одеялом расстилались виноградники, а за ними на небесно-голубом фоне возвышались темные вершины гор.