Финалисты забега на двести метров собрались в дальнем конце арены, они подпрыгивали и размахивали руками – разогревались.
– Дэвид просто неописуем, правда? – требовательно спросила Матильда Джанин.
– Думаю, это прекрасно его описывает, – согласился Шаса, и она ущипнула его за руку.
– Ты знаешь, что я имела в виду.
Спортсмены разошлись по своим дорожкам, и вперед вышел судья на старте. На огромной арене снова воцарилась тишина, бегуны пригнулись и сосредоточенно застыли.
Раздался выстрел – на таком расстоянии он показался негромким щелчком – и спортсмены устремились вперед; строгой ровной шеренгой, мелькая длинными ногами, размахивая руками, они летели на волне звука, но вот линия начала утрачивать прямизну, выпятившись в центре; впереди несся черный человек-пантера, и рев толпы стал членораздельным.
– Дже-сси Оу-энс, – повторялся ревущий припев, и чернокожий пересек финишную черту, увлекая за собой остальных бегунов.
– Что случилось? – кричала Матильда Джанин.
– Джесси Оуэнс победил, – проорал Шаса, пытаясь перекричать толпу.
– Знаю – но Дэвид? Что Дэвид?
– Не знаю. Не видел. Они были слишком близко друг к другу.
Они ждали в лихорадочном волнении, пока над стадионом не загремели громкоговорители.
– Achtung! Achtung!
И во множестве немецких слов они различили:
– Джесси Оуэнс, Картер Браун, – а потом ошеломляющее: – Дэвид Абрахамс.
Матильда Джанин завопила:
– Держите меня, я упаду в обморок! Дэвид выиграл бронзу!
Она продолжала кричать и подпрыгивать на месте – слезы радости беспрепятственно текли по ее щекам и капали с подбородка, – когда внизу, на зеленом поле, худой долговязый спортсмен в шортах и майке поднялся на низшую ступень пьедестала почета, наклонил голову и ему на шею повесили ленту с бронзовой медалью.
В тот вечер они вчетвером начали праздновать победу Дэвида в гостиной номера Сантэн в «Бристоле». Блэйн произнес короткую поздравительную речь, а Дэвид застенчиво стоял посреди номера и явно стеснялся, пока его поздравляли и чокались с ним шампанским. Шаса во славу Дэвида выпил целый бокал великолепного «Боллинже» 1929 года, который по такому случаю предоставила Сантэн.
Еще один полный бокал зекта он выпил в кафе на углу Курфюрстендамм, прямо через улицу от гостиницы, и вчетвером, взявшись за руки, они отправились гулять по этой знаменитой улице развлечений. Все признаки разложения, запрещенные нацистами: бутылки кока-колы на столиках уличных кафе, звуки джаза, доносящиеся из заведений, плакаты с Кларком Гейблом и Мирной Лой[66], – все появилось снова, по особому разрешению, только на время Олимпиады.