Разумеется, сперва Вадим отказался. Но что-то тронуло его. Даже не ее искреннее огорчение, почти детская обида, нет. А пожалуй, то, что она так легко сдалась, отступила, с судорожной смущенной улыбкой и извинениями. Вадима смутило и тронуло то, что она ничего от него не хотела. Давно уже он видел в глазах окружающих только жадность, желание урвать свой кусок. Все приставали к нему, навязывались, проходу не давали — а она отступала, уходила.
И он согласился.
Вадим давно уже и сам понимал, что поет не так, как раньше. Что-то ушло. Обеспокоенный Керзон водил его по врачам, ему не нравилось, что источник доходов пересыхает так стремительно. А врачи ничего такого не находили. Никаких узелков (бич натруженных певческих связок), никаких опухолей. Ни Керзон, ни врачи не думали о том, что голос — это, не только гортань, сильные легкие, особое устройство связок. Голос жив душой. А если душа умирает — кончается и голос.
И когда детские голоса зазвучали у него за спиной, взлетели, словно серебряные крылья, Вадим вдруг вернулся на много лет назад.
— Выступает хор нашей школы! — торжественно чеканит серьезная рослая десятиклассница, незаметно для себя перебирая оборки белого фартука. — Солист — ученик первого класса Вадим Глинский!
Девятое мая. День Победы. Актовый зал школы, украшенный цветами и плакатами. В первом ряду — фронтовики района, приглашенные на праздничный концерт.
Учительница пения играет на старом расстроенном пианино вступление, и Вадим чувствует, как холодеют руки и светлые стриженые волосы его приподнимаются сами собой — от восторга, от желания выразить все, что чувствуют эти люди, которых он любит сейчас изо всех сил, которым он хотел бы дать самое невероятное счастье.
Вставай страна огромная!
Вставай на смертный бой!
Ах, как он пел! Не горлом, не голосом — всем тощим маленьким телом, всей трепещущей душой. Он забыл себя, не чувствовал ни страха, ни смущения, он сам был этой огромной песней.
Усатый старшина во втором ряду, у самого окна, смотрел на Вадима, не отрываясь, и шевелил губами — помогал. А когда песня закончилась, старшина покрутил головой, встал и пошел по проходу, звякая медалями, вытирая кулаком глаза, — покурить.
Нечасто Вадиму впоследствии удавалось испытывать нечто подобное. Этот священный восторг и любовь к тем, для кого он поет. А потом и вовсе выход на сцену стал каторгой, постылым ремеслом — ради куска хлеба, точнее, ради глотка водки.
Но сейчас вдруг душа, оставившая его в наказание за то, что посмел жить без любви, без жалости, без вдохновения, вернулась. Он почувствовал краткую пронзительную боль.