Она читала: «Пропаганда новой техники и методов труда... обмен опытом... помощь рационализаторам и изобретателям...» — шутка сказать! Чтобы растолковать другим, увлечь других, как хорошо нужно понять самой!
Женя Никитин помогает слесарю инструментального цеха Воловику в каком-то изобретении — что-то в связи с наростами металла на лопатках. Откуда наросты? Почему? Женя говорит: сколько уже думали над этим, ничего не придумали, а у Воловика очень интересный замысел. Если он удастся, — отпадет одна из самых канительных операций. Женя Никитин — превосходный парень, это сразу чувствуется. И с каким увлечением он рассказывал об этом изобретении!.. Вот первое дело, где реально нужна помощь.
А самые точные, тонкие работы на уникальных каруселях выполняют в цехе всего два карусельщика: Торжуев и Белянкин. Если с программой туго, Торжуев и Белянкин начинают капризничать, чтобы перед ними «шапку ломали», чтоб начальник цеха пошел на незаконную оплату... Чепуха какая! В передовом цехе два старых «туза», мастеровщина допотопная.
На уникальной карусели работа особая, точная, и обрабатываются на ней детали очень дорогие. Но может ли быть, чтобы нельзя было подготовить еще нескольких карусельщиков высокой квалификации? Вот еще задача, схваченная на лету... Сколько их возникнет завтра?
Стук в дверь.
— Войдите.
Евдокия Павловна протянула письмо:
— Вам, Анна Михайловна. В передней лежало. Разве не видали?
— Спасибо.
Аня недоверчиво оглядела конверт — какой странно знакомый адрес: почтовый ящик № 1405/2... 1405/2... И вдруг сообразила: это же мой, родной, дальневосточный... И письмо, конечно, от Ельцова. Как странно: все это уже отошло далеко-далеко, а Ельцов помнит, пишет... Да ведь это написано на следующий день после моего отъезда, ведь я всего два дня здесь.
Мелко исписанные листки. Дружеские слова с затаенной, между строк ощущаемой нежностью. Она представила себе Ельцова пишущим это письмо. Склоненное над бумагой строгое лицо, сухие губы, грустный вопросительный взгляд. Взгляд как бы спрашивал: «Ну что, Аня? Ты не захотела остаться со мной — ты не жалеешь? Ты уверена, что найдешь другого, более нужного тебе человека?»
Не знаю. Ни в чем я не уверена. Но поступила правильно. Любая женщина, полюбив, будет с ним счастлива, а вот я не полюбила, и мне жаль, что это так, но разве сердцу прикажешь? Было с ним спокойно и уютно, а не было вот этой удивительной полноты ощущений, когда дождь, и солнце, и узор на стекле — для тебя, тебе... А он, провожая, сказал: «Может быть, еще передумаешь?» Но тут нельзя передумать, тут можно только разувериться в том, что все еще будет, и соскучиться одной, и потянуться к ласковым рукам, к тому, чтобы прийти и хоть кому-то сказать: «Знаешь, сегодня...» Так ведь и это не всякому, а лишь одному на свете хочется говорить.