— Почему бы вам не пойти вахманом в какой-нибудь лагерь, — посоветовал он, — стрелять, на худой конец, вы сможете. Руки целы, правда же?
— Ну да, — сказал Иво и сжал кулаки. Около полуночи он вышел из трактира и направился к дому. Домашние уже спали, Иво постучал в окно спальни. Когда и повторный стук никого не разбудил, он залез на сеновал над хлевом, там слышно было, как шуршали соломой коровы, к нему наверх поднималось тепло от их тел. Холод по дороге к дому его протрезвил, и голова больше не была пустой. Все время, пока не заснул, Иво думал, что, если он станет вахманом в лагере, можно будет поискать Сильву; он — дурак, если верит, что это удается, но нужно попробовать и хотя бы помочь бежать каким-нибудь ее сородичам. Чтобы они выжили, наперекор желанию их истребить. Хотят уничтожить — пусть живут, хотят извести — пусть вернутся. И если стараются, чтоб следа не осталось, — пусть свой след отпечатают на лбу мира. Пусть умножатся — раз их хотят искоренить. И думал он, что не хотел бы здесь жить, но живет, это — его родина, и все здешние такие, как он, а он такой, как они.
Иво до конца года, а затем весну следующего пробыл переводчиком. Он хорошо говорил по-венгерски и сносно на чешском, его гоняли по всему краю. За это время он познакомился с врачом, который, если ему передать привет от тети Эммы и добавить, что она чудесная женщина, выписывал молодым парням освобождение от армии и ничего за это не брал, кроме шнапса. Для некоего человека, называвшего себя Францем, Иво выносил из канцелярий служебные бланки и дважды штемпели. Это давало возможность выписывать отпускные документы и помогать таким способом людям бежать. Он запоминал места, где были спрятаны консервы и одеяла, чтобы бежавшие не умерли от голода и не замерзли. В мае Иво поступил вахманом в Аушвиц. Венгрию в начале марта оккупировали немецкие войска, теперь день и ночь в лагерь катили товарные вагоны. Когда Иво прибыл в лагерь, уничтожение шло полным ходом, до конца года нужно было умертвить 700 тысяч евреев. Иво понял, что сопротивляться этому едва ли имело смысл. Сделать ничего нельзя, разве что поменьше избивать и не наступать потом на лежащего. На утренней перекличке, когда он впервые увидел эту массу истерзанных, изломанных тел, его вывернуло, и вместо него поставили другого. Утро выдалось светлое, сверкающее солнце обводило четкими контурами происходящее. Несколько облаков на небе были островами, на которых души мертвых грезили о иной жизни в иных краях, пока вопли под ними нарастали и напоследок глохли, как это давно оглохшее пространство. В полдень Иво отправил два письма: одно — домашним, другое — старой Аге. Оба письма совпадали почти дословно: «Нужно делать, что возможно, даже если ты больше не видишь смысла в этих действиях. Дай Бог, чтобы запомнили о нас в конце концов не только то, что происходит сейчас». Потом он сварил из табака и кое-каких снадобий питье, после принятия которого повышалась температура тела. В медчасти, куда Иво поместили, он попытался уяснить для себя общую картину расположения лагеря. Побег был возможен только через прачечную. Выйдя из медчасти, Иво стал подыскивать себе связанную с прачечной работу. К середине июля он уже не сомневался, что сумеет трех-четырех заключенных доставить за территорию лагеря, запаковав их в бельевые мешки. Он раздобыл гражданскую одежду и спрятал ее в леске поблизости, где можно было укрыться днем, чтобы ночью пробираться дальше. К началу августа все было готово. Ему к тому времени исполнилось двадцать четыре года, и дожить до двадцать пятого дня рождения представлялось маловероятным. За плечами у него было восемь классов сельской школы и три с половиной года войны. Он имел двух братьев и трех сестер, и в его солдатской книжке значилось немецкое имя Ханс, соответствующее его имени — Иво.