[Про]зрение (Сарамаго) - страница 74

Комиссар покинул свою комнату в семь часов двадцать минут. Прочел записку, оставленную инспектором, и приписал внизу: Ушел по спешному делу, ждите меня. Спустился в гараж, сел в машину, завел мотор, выехал к пандусу, там остановился и подозвал к себе охранника. Тот, еще не позабыв давешнего обмена любезностями и резких слов, услышанных от сотрудников компании провидение, страховки и перестраховки, приблизился не без опаски и произнес дежурную формулу: Слушаю вас. Я тут недавно повел себя несдержанно. Ничего, мы тут ко всему привычные. Я не хотел вас обидеть. Надеюсь, у вас не было для этого оснований, господин. Комиссар, я – комиссар полиции, вот мое удостоверение. Простите, господин комиссар, я и подумать не мог, а те двое. Это мои сотрудники, тот, что помоложе – агент, а второй – инспектор. Будьте покойны, господин комиссар, я впредь не буду вас ни о чем спрашивать, это ведь было так – из лучших побуждений. Мы здесь находились по службе, расследовали одно дело, но теперь оно закрыто, и мы – люди как люди, как все прочие, считайте, все равно как в отпуску, однако же для вашего для блага советую – расслабляться не надо, помните, что полицейский, хоть и в отпуску, остается полицейским, это у него, так сказать, в крови. Понимаю, понимаю, господин комиссар, но если так, простите за откровенность, может, лучше было бы мне этого не говорить, сами знаете, меньше знаешь – крепче спишь, а чего не знаешь – того как бы и не видишь. Мне надо было кому-то душу излить, а вы оказались рядом. Автомобиль уже пополз вверх к выезду, но комиссару было еще что сказать: И все же – рот на замке держите, чтобы мне не пришлось раскаиваться в моей откровенности. Комиссар непременно бы раскаялся, если бы оглянулся назад, потому что в этом случае увидел бы, как охранник с таинственным видом что-то говорит в телефон – может, рассказывает жене, что сию минуту познакомился с комиссаром полиции, а может, вахтеру – что узнал наконец, кто эти таинственные трое в темных костюмах, поднимающиеся прямо из гаража в офис страховой компании, все может быть, все, что угодно, и верней всего, мы так никогда и не узнаем всей правды об этом телефонном звонке. Отъехав немного, комиссар затормозил, достал из бокового кармана блокнот со своими заметками, долистал его до той страницы, где записаны были имена и адреса тех, кто когда-то был товарищем по несчастью автора письма, сверился с картой и убедился, что ближе всех живет бывшая жена доносчика. Прикинул также, как доехать до дома старика с черной повязкой и девушки в темных очках. Улыбнулся, вспомнив, как растерялся агент, услышав от него, что это обозначение как нельзя лучше подходит теперь к супруге старика: Но ведь она не носит темные очки, пролепетал тогда совершенно сбитый с толку бедный агент второго класса. Надо было показать ему карточку, подумал комиссар, где она стоит рядом с другими и в опущенной правой руке держит темные очки, элементарно, ватсон, однако для этого надо обладать его комиссарским глазом. Он снова тронулся вперед. То самое побуждение, которое погнало его из офиса и заставило рассказать охраннику, кто они такие, теперь вело его к дому старика в черной повязке и девушки в темных очках, а потом повлечет к дому доктора и его жены, ибо разве не сказал он им, что вернется наутро и продолжит допрос. Да какой там еще допрос, подумал он, что я, скажу ей: Вы, мадам, главная закоперщица, организаторша и вдохновительница подрывного движения, поставившего под угрозу всю систему демократии, я имею в виду голосование незаполненными бюллетенями, и не делайте вид, будто удивлены, и не теряйте времени на вопросы типа есть ли у меня доказательства, это вам надлежит доказывать свою непричастность, доказательства же, будьте совершенно уверены, в нужный момент появятся, вопрос лишь в том, чтобы стали они неопровержимы, а поскольку таковых пока нет, сойдут и косвенные улики вроде того необъяснимого факта, что вы четыре года назад ухитрились сохранить зрение, когда весь город ослеп и спотыкался на каждом шагу и натыкался на фонарные столбы, а прежде чем вы мне скажете, что одно к другому отношения не имеет, я вам скажу еще раз, что тот, кто котелок придумал, тот и крышку к нему приладил, по крайней мере, таково, пусть и выраженное иными словами, мнение моего министра, которое я обязан принять во внимание, хоть и с болью душевной, а если вы мне скажете, что у комиссара полиции душа не болит, а вы ведь именно так считаете, я отвечу: Много вы знаете о комиссарах полиции, то есть, может, и много, но об этом конкретном – ничего вы не знаете, и да, то есть нет, я пришел сюда не с благородным намерением установить истину, и скажу напрямик – вы еще не судимы, но уже приговорены, но тем не менее у этого тупика, ибо именно так называет меня министр, душа болит, и он не знает, как эту боль унять, а потому послушайте моего совета, сознайтесь, признайтесь, даже если ни в чем не повинны, правительство объяснит народу, что он стал жертвой невиданного еще в истории массового гипноза и что вы – истинный гений этого дела, и народу это, может быть, даже понравится, и жизнь вернется в свою колею, вы на сколько-то лет сядете, друзья ваши, если мы того захотим, тоже отправятся за решетку, а тем временем внесут поправки в закон о выборах, и никаких тебе незаполненных бюллетеней не будет, ну, или учтиво распределим их по всем партиям как выражение воли избирателя, с тем чтобы процентное соотношение не изменилось, ибо это, мадам, самое главное, и только оно идет в зачет, что же касается тех, кто не явится на выборы и не представит медицинской справки, то их списки, я полагаю, будут печатать в газетах, подобно тому, как в прежние времена преступников прилюдно, на площадях выставляли к позорному столбу, да я вообще с вами говорю потому лишь, что испытываю к вам симпатию, а чтобы вы знали, как далеко она простирается, добавлю, что величайшим счастьем всей жизни моей, не считая, понятно, того, какое испытал бы, если бы четыре года назад выжила в той катастрофе часть моей семьи, чего, к прискорбию, не произошло, так вот, величайшим счастьем было бы оказаться в числе слепцов, которых вы опекали, а я в ту пору еще был не комиссаром, а всего лишь инспектором, заурядным слепым инспектором, который потом, прозрев, стоял бы на фотографии рядом с теми, кого вы спасли от огня, и ваш пес вчера не зарычал бы при моем появлении, и если бы все это и многое другое произошло бы, я бы мог ручаться честным словом, что министр внутренних дел ошибается, ибо подобный опыт и четыре года дружбы позволяют думать, что ты хорошо знаешь человека, и вот еще что, под занавес, так сказать, я вошел в ваш дом не как друг, а теперь не знаю, как выйти из него – в одиночку ли, чтобы доложить министру, что задание провалено, или вместе с вами, чтобы препроводить вас в тюрьму. Последние мысли, впрочем, принадлежали уже не комиссару, теперь больше занятому поисками места для парковки, нежели гаданиями о судьбе подозреваемой и о своей собственной. Он снова сверился с блокнотом и нажал кнопку домофона. Потом еще раз и еще, но дверь не открывалась. Протянул уж было руку позвонить еще раз, но тут из окна первого этажа высунулась украшенная бигуди голова пожилой дамы, облаченной в домашний халат. Вам кого надо, спросила она. Ищу даму из квартиры на втором этаже справа, отвечал комиссар. Нету ее, я видела, как она выходила. А когда вернется, не знаете. Понятия не имею, но если передать что хотите, скажите мне. Нет, спасибо, не стоит, я зайду в другой раз. Комиссар и не подумал о соседке в бигуди, а ведь она вполне могла решить, будто разведенка со второго этажа до того, судя по всему, дошла, что стала принимать у себя мужчин, а тот, например, который нынче утром справлялся о ней, ей в отцы годится. Комиссар взглянул на карту, разостланную на соседнем сиденье, включил зажигание и двинулся по второму адресу. На этот раз соседок в окнах не обнаружилось. Входная дверь была открыта, и комиссар смог беспрепятственно подняться на третий этаж, где проживали старик с черной повязкой и девушка в темных очках, какая странная парочка, понятно, что общее несчастье некогда сблизило их, но ведь минуло уже четыре года, и если для молоденькой это – все равно что ничего, то для него в таком возрасте год за два считается. А они по-прежнему вместе, размышлял комиссар. Он позвонил, подождал. Потом приник ухом к двери и прислушался. Ни звука. Снова вдавил кнопку звонка – скорее машинально, для порядка, не ожидая, что ответят. Спустился по лестнице, сел в машину и пробормотал себе под нос: Я знаю, где они. Был бы в машине телефон, позвонил бы министру, заранее зная, что тот ответит примерно вот что: Браво, тупик, молодцом, вот так и надо работать, возьмите их всех тепленькими, но будьте осторожны, запросите подкрепление, один против пятерых на все готовых злодеев – это только в кино бывает, да и потом вы – не каратист, а человек другой эпохи. Не беспокойтесь, альбатрос, карате не владею, но собой – превосходно, и знаю, что делаю. Вломитесь со стволом в руке, огорошьте их, ошеломите, заставьте завыть со страху. Слушаюсь, альбатрос. Я уже начинаю готовить наградные документы. Не торопитесь, альбатрос, еще ведь неизвестно, выйду ли я живым из этой переделки. Да ну что вы, тупик, сомнений никаких, я на вас всецело полагаюсь, ибо знал, что делаю, поручая это задание вам. Слушаюсь.