И вот наступил день, когда он закончил работу. Проверив инструмент по гаммам и простым упражнениям, Парнелл уверился в настройке. И тогда он понял, что страшится последнего испытания. Он боялся сесть за рояль и сыграть большое произведение. Его руки все еще помнили любимые композиции, но в сердце жил нелепый страх — страх того, что он будет сбиваться с ритма или исковеркает музыку неверными нотами. Все это время он тренировал руки. Его пальцы были сильными и гибкими благодаря упорным сражениям со старым фортепьяно, стоявшим дома. Однако он не был уверен, что они сохранили былую сноровку. Ведь прошло столько времени.
Парнелл выбрался наружу и уселся на ржавом остове грузовика. Он ощущал себя никчемным и немощным стариком. Был ранний вечер, и он впервые за эти дни не видел столбов дыма, поднимавшихся к синему небу. Доев последние куски крольчатины, Парнелл понял, что завтра снова придется идти на охоту. Он посмеялся над собой, старым дураком, затем хлебнул веды из бутылки и поспешил обратно в зал, поднимая за собой шлейф пыли.
Убрав пюпитры с одной стороны сцены, Парнелл освободил пространство вокруг рояля. Он тщательно вытер пыль с полированной поверхности, провел фланелью по латунным буквам и поднял крышку. Оставалось лишь зажечь канделябр и сесть на табурет. Писк летучих мышей заменил восторженные аплодисменты. Старик слегка повернул голову к пустым сиденьям, изъеденным молью, и начал играть.
Первой была соната Бетховена для фортепьяно, опус № 109. Музыка лилась и расцветала; она слетала со струи прекрасного инструмента, пока его руки взмывали вверх и опускались, помня то, в чем сомневался разум. Наслаждаясь звуками, Парнелл понял, что не утратил мастерство, — нечто бесценное сохранилось внутри него, проспав все эти годы мук и горестных терзаний. Он сплетал из музыки ажурную паутину движения и света, бросая ее в темноту, обволакивая себя и мир божественной гармонией. И, продолжая играть, он плакал от тоски и счастья.
Соната закончилось. Старик начал другую, затем еще одну. На смену Бетховену Моцарт и Шопен восстали из небытия. Их музыка звучала через века — порывы радости, печали и томления. Парнелл ослеп от слез. Он был глух и бесчувствен ко всему, кроме музыки. Он строил вокруг себя прекрасный замок из звуков.
Наконец старик остановился. Его руки болели и пульсировали от долгой игры. Он перевел взгляд и вздрогнул. Прямо перед ним стоял вандал. На его плече покоилась кувалда, которую Парнелл оставил у Барыжницы. На ней виднелась запекшаяся кровь.
Вандал стоял и смотрел на него с презрительной насмешкой, лаская рукоятку молота. Его куртку из грубо обработанной кожи украшали ржавые металлические безделушки. На шее болталась дюжина ожерелий и цепочек, а на голой волосатой груди, мягко ударяясь друг о друга, звенели кресты и свастики, рыбки и звездочки. Тело было таким же грязным, как и сальные, криво постриженные волосы. На лбу виднелся выжженный V-образный шрам. От парня ужасно воняло.