Выкатилось оранжевое веселое солнце, пахнуло теплом и потянуло в дремоту. Матюхин незаметно для себя уснул. Разбудили его часов в десять. Разведчики уютно спали, прижавшись друг к другу. Рослый, краснолицый сержант в отлично пригнанном обмундировании смотрел на них снисходительно, как взрослый на разомлевших детей, и, не глядя в глаза Матюхину, сообщил:
— Приказано прибыть к подполковнику Каширину. Только вам.
Младший лейтенант нагнулся, чтобы разбудить Сутоцкого, но сержант покровительственно заметил:
— Пусть спят. Предупредим шофера, он им скажет.
По огородам тропкой прошли к соседней избе. Часовой тщательно проверил удостоверение личности Матюхина, сверился с какой-то бумажкой и только после этого пропустил в сени.
«Порядочки!» — не без одобрения подумал Матюхин.
В просторной хмуро-чистенькой горнице сидели трое. За столом — подполковник Каширин, которого Матюхин сразу узнал, и какой-то белесый младший лейтенант, а на табуретке перед ними — солдат в маскировочных брюках и грязной гимнастерке. Солдат осторожно придерживал руку, укутанную в локте чистыми бинтами.
— Садитесь, — предложил Каширин и, когда Матюхин уселся у стола перед солдатом на табуретке, усмехнулся: — Знакомьтесь — немецкий шпион, из тех, кто ранил Лебедева.
Первый раз в жизни Матюхин видел живого, всамделишного шпиона и потому смотрел на раненого с острым и в чем-то болезненным интересом.
«Кто он? Как попал сюда? На чем провалился? Как дошел до жизни такой?» Этот последний вопрос подсказал Андрею, что он сразу, сам того не замечая, признал в шпионе русского.
Круглое лицо, нос картошкой, глубоко сидящие светлые глаза и темно-русый ежик стриженых волос могли встречаться и у других народов. Но было еще нечто неуловимое, но привычное, что сразу говорило — это русский. И Андрей решил, что в этом повинны руки.
Тяжелые руки, с крепкими толстыми пальцами и обломанными ногтями. На больших пальцах ногти покоробились, по ним прошли трещины. Вот эти тяжелые руки и скорбный, нетаящийся взгляд светлых маленьких глаз заставили Матюхина решить, что шпион — бывший свой.
Когда человек покачивал раненую руку, он делал это деликатно, стараясь, чтобы никто не заметил ни его боли, ни его движения. А в глазах его не было ни страха, ни ненависти, ни даже раскаяния. Была скорбь. Видно, он знал, что его ждет, и внутренне не противился этому, потому что понимал: иного не заслужил.
— Так вот, товарищ младший лейтенант. Я вызвал вас с людьми в надежде, что вы вместе с нашими ребятами поможете прочесать то место, где вы видели дым. Но все обошлось без вас. Немецкие разведчики напоролись на нашу засаду. Одного из них убили, двух ранили. Этот не сопротивлялся. Второй ранен тяжелее, и говорить ему трудно. Состав группы странный: немец — он убит, какой-то прибалт — и на русском и на немецком говорит с акцентом — и вот — русский. Из пленных. Поговорите с ним — есть кое-что интересное в тактике. — Каширин обратился к человеку на табурете. — Суторов, говорить все!