Шпион кивнул и оглядел Матюхина.
В таком положении Матюхин еще никогда не бывал и не знал, с чего и как начать разговор. Помог Суторов. Он глазами показал на руку Андрея — на ней виднелись шрамы от зубов немецкой овчарки, похожие на птичью лапу: после первого побега Андрея травили собаками и он, защищаясь, подставлял им руку, — спросил:
— Овчарки?
Андрей сразу понял и кивнул. Суторов трудно вздохнул и отвел глаза.
— Ты, выходит, выбрался… — Он перевел дыхание и в упор посмотрел на Матюхина: — А я вот сдался…
— Что ж так?
— Меня в родных местах взяли… Жена ходила по лагерям… Меня, видишь ты, искала. Нашла… Узнали, что у меня пятеро… Ну и сказали: не пойдешь, всех твоих повесим… Пошел.
— Почему же здесь не перешел?
— А дети-то там… Не дошли, видишь ты, наши-то… еще.
Во рту отчего-то пересохло. Андрей терзался, не знал, как себя вести, что говорить. Перед ним сидел враг. Настоящий, невыдуманный, а судить его судом внутренним, безжалостным и справедливым, Андрей не мог — почему-то жалел. И спросил невпопад:
— Ну и что же… теперь?
Суторов неожиданно усмехнулся, смело, чуть озорно, будто собирался сообщить забавную историю:
— А что? Теперь шлепнут.
И потому что Андрей и сам подспудно, даже жалея, понимал, только признаться себе в этом не хотел, что такого шлепнут, слова врага резанули его и начисто выбили все остатки самообладания. А Суторов вдруг сник и глухо сообщил:
— Иначе нельзя. Видишь ты, если там узнают, что я сдался, моих повесят. У н и х это быстро делается.
— Но ты ж не сопротивлялся…
— Ну и что? Узнают — еще хуже… для моих. Тут не провернешься… Не-ет…
Страшен был этот самому себе вынесенный и самим утвержденный смертный приговор. Говорить уже не хотелось: смерть даже на фронте все равно есть смерть…
Но то, что человек хотел собственной смерти, потому что она могла защитить и спасти его пятерых детей — русских детей! — поразило Матюхина. Он еще не был отцом, не знал отцовских чувств, однако согласился с Суторовым: да, ради детей можно пойти на смерть. И в то же время все существо Матюхина, его разум восставали против такой логики. Выходило, что, спасая с в о и х детей, защищая с в о й дом, Суторов сознательно пошел против тысяч таких же советских детей и их домов.
Растерянность стала исчезать, вернулось самообладание, и Андрей спросил:
— Скажи… как вас перебрасывали?
Суторов сразу принял смену настроения и темы. В душе он понимал справедливость происходящего, понимал, что иного быть не может. Поменяйся они местами, Суторов сам бы совершил такой же переход: дело есть дело. И то, что он пошел против святого дела и вот платится за это головой, казалось ему справедливостью. Жестокой, но справедливостью. И сам бы он поступил по отношению к такому, каким он стал, точно так…